Жульё - [14]

Володька Ремиз, как и Шурф, покинул пост, то бишь прилавок, без сумок: мясники, наверное, упрятали товар в багажник еще днем, или ехали вовсе налегке. Мужчины предпочитали однократные - раз в неделю массированные затоваривания продуктами, а женщины, по слабости натуры, тащили ежедневно, выясняя каждый раз с удивлением: то забыли одно, то другое...

Машина Ремиза будто с конвейера сошла в грязевом покрывале, напротив, машина Шурфа блестела, как новенькая. Ремиза часто тормозили гаишники, но ездил Володька по одним и тем же трассам, а мясо, как известно, всем нужно, так что сложностей не возникало, к тому же, обляпанная снизу доверху, машина Ремиза отметала напрочь подозрения в пижонстве и превращала владельца в трудягу, не покладая рук шебуршащегося на рабочем месте, не успевающего обтирать лишний раз четырехколесного друга.

Ремиз видел, что Наташка Дрын села к Шурфу. К Мишке Ремиз не ревновал, Мишку всерьез не принимал, и чернокудрый мясник в магазине только задирал девок да баб, но искал услад на стороне, чем и вызывал восхищение менее стойких мужчин пачкуновского продмага.

Ремиз взял с места резко, и обдал машину напарника струями грязи, понизу запятнав очередью серых лепешек с рубль величиной. Мишка Шурф незло погрозил кулаком вслед удаляющейся машине.

Дружная семья... Апраксин поежился, из дворов вырвался ветрило и холодом стеганул ноги, спину, шею. Апраксин не имел друзей и подумал, что общий промысел объединяет людей, сближает и почему-то позавидовал праздничным застольям торговых работников: сытно, уютно, в лучших кабаках. Апраксин-то не хотел гнить с утра до ночи в подвальных помещениях, не хотел носиться по стоптанным ступеням с карандашом за ухом, не хотел кроить улыбки при визитах санэпидемовцев и пожарных, не говоря уж о старших лейтенантах - младших инспекторах. Уют и тепло торговых застолий оплачивался непокоем, смутными видениями худшего исхода, и даже Апраксин соглашался, справедливо: больше рискуешь, лучше жизнь. Читал и слышал Апраксин про посадки и отловы продовольственного ворья, но магазин Пачкуна представлялся цитаделью. Пачкун правил уже десятый год, и его рать не несла урона, а если кто и покидал строй, то по волеизъявлению самолично Пачкуна, как не соответствующий воинским требованиям в подразделениях дона Агильяра.

Мимо, раскачивая пассажиров, вихляя задом, прополз автобус. Желтая гусеница на несколько мгновений перекрыла остекленье магазина, задернула штору перед носом Апраксина, а когда автобус прополз, машины Шурфа уже не было, лишь на перекрестке краснели огни перед светофором. Витрины погасли, жизнь продмага пресеклась, только патрульная машина пээмгэ кралась вдоль бровки тротуара и замерла, как раз у входа в магазин.

Неужели не видят, не знают продмаговских художеств? Апраксин не раз примечал, что "Москвич" пээмгэшников привычно парковался у продмага: розовощекие сержанты ныряли во двор и возвращались вроде без ничего, но растопыренные полушубки вольготного покроя многое могли скрывать. Впрочем, магазины караулить от самих магазинщиков не патрульных дело.

Апраксин двинул домой, спектакль занял, как и всегда, считанные минуты, и, как и всегда, чувство досады пополам с недоумением - неужели не видно тем, кому положено видеть? - растворились по дороге домой, когда Апраксин шагал по скользкому спуску, обходя расшвырянные повсюду бетонные плиты и панели, громоздящиеся причудливыми карточными домиками: шло строительство шестнадцатиэтажного жилья, и переулок напоминал захламленный коридор стариковской квартиры.

Дверь со стальными полосами! Знать, привязчивая штука. Апраксин вошел в подъезд. Отпер почтовый ящик. Та же гнетущая зелень стен, что и зелень столбов в сквере. Противовес лифта виднелся сквозь панцирную сетку шахты, и Апраксин пошел наверх на своих двоих, уверовав, что пешие штурмы высоты полезны на переломе между пятым и шестым десятком. На втором этаже замер у стальной двери, пытаясь проникнуть сквозь покровы наспех наброшенной материи. Стальные полосы тонули в набивке, скрученной из желтых волокон, будто ободрали тысячи кукольных голов.

Из-за двери доносилась музыка и женский голос, низкий, с хрипотцой, говорил, похоже, по телефону.

Апраксин вздрогнул - неловко получится, если сейчас кто-то застукает его на площадке в позе подслушивающей сплетницы - и потащился к себе.

Дурасниковская жена отличалась редкой непривлекательностью, жалкость ее облика могла соперничать лишь с бесцветностью: безгубая, угловатая и напряженная в движениях. Сейчас она распаковывала короб со снедью от Пачкуна.

Муж возлежал в ванной, вросший ноготь горбился на большом пальце левой ноги, и зампред ежился, вспоминая, что это вызывает у юных созданий отвращение. Мыльная вода подступала к подбородку, от невольных шевелений пухлого тела захлестывала лицо, норовила просочиться в нос и рот. То ли от жара воды, то ли от воспоминаний о недавнем четвертовании в подвальном зале, дышал Дурасников тяжело, от пара в безоконной комнатке, от духоты и разомления чувство опасности терзало зампреда еще яростнее, чем по дороге домой. Опыт, крупицами собранный Дурасниковым, опыт аппаратчика, складываемый песчинка к песчинке, подсказывал краснотелому человеку в голубой ванне, что подкрадывается пора непокоя. Непокой и считался основным врагом в учрежденческих коридорах - все делалось ради сохранения покоя. Дурасников даже придумал закон сохранения покоя, уверяя Пачкуна в бане, что каждый, куда судьба его ни забрось, на какую полочку распределения благ ни поставь, сознательно или по зову высшего и неназываемого, стремится к сохранению покоя.