В комнате коммунальной квартиры у Дома дружбы народов, в Театральном проезде (на Театралке — говорили все), жило нас шестеро: мои мать и отец, дед Николай с бабулей Мартулей, я и кот Тасик. Кот был приучен справлять нужду в унитаз и потому пользовался уважением соседей. Но и это было давно — в те дни, когда еще не включился мой мозг. Мне было несколько недель от роду, когда наша семья переехала в новый район Металлург, в двухкомнатную квартиру.
Позже я спрашивала, что такое Театралка. Мне объясняли просто:
— Это когда мы жили в доме с аркой.
Я так себе и представляла нашу прежнюю жизнь на Театралке: вот все сидят у костра под аркой, рядом — моя коляска (та самая, с куполом), трельяж и бабулина швейная машинка. Каждые выходные все едут на дачу в Алексеевку, пьют там чай с мятой, поливают огурцы и едят щавель. А в воскресенье вечером возвращаются и продолжают жить под аркой.
В переезде на Металлург участвовали сослуживцы бабули и деда. Из цеха пригнали ЗИЛ и загрузили в него стулья, диван, тюки и чемоданы с барахлом. Между всем этим азартно носился кот Тасик. Не поместившиеся в кузов чемоданы везли на общественном транспорте. За день все вещи, кроме трельяжа, были доставлены в новое жилье.
Главная проблема, которую обсуждали на новоселье, — как при перевозке не повредить полированный трельяж, предмет гордости бабули Мартули.
— Трельяж испортить очень легко, — учила старуха, которую все называли Розой. — Я случай знаю, когда при переезде у одной хозяйки трельяж уронили с лестницы. Села она на тротуар и заплакала, а ничего уже не поделаешь.
— Батюшки, горе-то какое! — покачала головой бабуля.
— Да. Вот и она села, значит, и убивается.
— Лень, что ты расселся, — сказала расстроенная бабуля Мартуля моему отцу. — Скажи тост.
Отец встал и, шмыгнув носом, произнес:
— Ну, эт самое, будем!
— Будем! — согласились все и выпили.
Трельяж перевезли благополучно — из цеха пригнали тот же ЗИЛ, погрузили в него драгоценный предмет мебели и отвезли на Металлург. Бабуля всю поездку сидела в кузове, держась за полированный бок трельяжа, и сердце у нее подпрыгивало на каждой выбоине.
Мы уже жили на Металлурге, когда случилась одна из первых серьезных семейных ссор. А разгорелась она, когда мне выбирали имя.
— Гретой назовем, — объявила мать за ужином.
Дед Николай едва не уронил стакан с чаем.
— Хотите, чтоб ребенка дразнили? Что за фашистская кличка?
— Ленька так предложил, — равнодушно повела плечом мать.
— Имя красивое… — оправдался отец.
— Марта, хоть ты им скажи, испортят жизнь ребенку. Грета-табурета!
— А вы бы как назвали? — уточнила мать.
— Светой.
— Сейчас все Наташи да Светы. Мам, а ты что думаешь?
— Да что я могу думать? — ответила бабуля Мартуля. — Хоть шампиньоном назовите, любить буду.
— Шампиньоном! — раздался вопль деда. Он выскочил в прихожую и, не попадая в рукава пальто, возмущенно выкрикнул: «Телятиной назовите!». И хлопнул дверью.
Через пару недель мать сходила в загс — надо было по всем правилам получить свидетельство о моем рождении. Правда, одну ее в загс бабуля Мартуля не отпустила, пошла с ней, чтоб мать в последнюю минуту не вздумала ослушаться деда и записать меня Гретой.
Бабуля Мартуля напилась чаю перед выходом из дома и в загсе захотела в уборную. Бойкая среди своих, в присутственном месте она стушевалась и не решилась спросить у строгой работницы загса, где туалет. Бабуля Мартуля продолжала терпеть, пока моей матери не выдали свидетельство о рождении, в котором было документально увековечено, что зовут меня Светой и родилась я от своих родителей в январских сумерках.
Терпение у нее кончилось, когда вышли из загса. Она забежала за угол и спустила колготки. И только через пару секунд заметила, что за углом курит молоденький участковый. Бабуля Мартуля со страдальческой улыбкой продолжила творить беззаконие. А участковый стоял в нерешительности. Инструкции, объясняющей, что полагается делать в таких случаях, он вспомнить не мог и на всякий случай отвернулся. Потом выкинул окурок и пошел своей дорогой. Некоторые вещи лучше не замечать.
Мне было два года. И я не замечала, что отец возвращается вечером домой пошатывающейся походкой, что вся семья и даже старухи на лавочке у подъезда ругают его за что-то. Не замечала, что мать сидит у окна и молчит часами. Я видела только ее волосы цвета солнца. Мы с котом Тасиком прятались под стулом — играли в чертей, которые набрасываются на человеческие ноги, когда те проходят мимо. И мы не замечали, что никого, кроме нас, это не веселит.
В квартире было две комнаты — Маленькая и Большая. За их окнами росли деревья, за деревьями лежала разбитая асфальтовая дорога, а за дорогой — пустырь. В Маленькой комнате, узкой и вытянутой, на тахте спали мои родители. А в Большой, за шкафом, стояла другая тахта — на ней спал дед Николай. Каждый вечер бабуля Мартуля раскладывала в Большой комнате диван и клала на него перину — на ней заставляли спать меня. Была в новой квартире и кухня — не то что в коммуналке. На кухне сидели женщины — мать, бабуля Мартуля и соседки. Женщины ругали мужчин. Всяких — своих и чужих. Иногда они ругали кого-нибудь конкретного — например, генсека Свищенко или сантехника Брежнева. Хотя, возможно, Брежнев был не сантехником, а электриком — но это не важно. Устав ругать мужчин, женщины рассказывали истории про людей из нашего двора и пили много чая с вареньем из слив. А еще в квартире была кладовка. В кладовке на гвозде висели свернутые змеей садовые шланги. Кот Тасик заходил в кладовку и неморгающими глазами долго смотрел на них.
