Жу - [16]

— Теперь, наконец — все?.. — спросил Виктор. — Не стоило есть этого несчастного, потерявшегося профессора. Вместе со знаниями, похоже, передалось и старческое слабоумие…

— Ты про охотника? Не смеши: этот парень не отличит корейского долгоносика от вьетнамской жужелицы.

— Спим?

— Какой ты все таки… — обиделся Жу. — Когда-нибудь, ты захочешь поговорить, но я клянусь..!..

11

В пещерном проеме замелькали скучные дни. Пару раз зверь приносил еду, но не нарушал обета молчания. Виктор заговорил первый. У него появился план, еще надеется уговорить Жу, отказаться от своей идеи.

— А хочешь, расскажу историю? Тоже очень поучительная… будет, о чем задуматься… Тебе понравится. — сказал он. Ободрился отсутствием возражения, начал:

— Кода-то, давным-давно, читал в какой-то книжке, была бесплодная суша, и дух метался над ней. Потом за пару дней реализовав скрытый талант ландшафтного дизайнера, генетика и, применив некоторые познания в мелиорации и… впрочем, что было потом всем известно, и не так интересно. Гораздо важнее, что было до этого.

Ничто не берется из ниоткуда, и наш дух, всего лишь потомок другого духа, который в свое время, тоже был молод и энергичен, и что-то похожее с подшефным участком вселенной уже творил. Но, ничто не вечно под луной, и когда жизнь подошла к закату, отдал бразды правления… ну, как это и полагается.

Вселенные рождаются и умирают, передают хромосомы потомкам, так что города, люди и даже отдельные, кажущиеся случайными события, повторяются снова и снова.

Так вот. В каком-то году, где-то недалеко, в пределах бесконечности: жили, плодились и размножались, молились и грешили, надеялись, копили, плакали, душили, писали стихи… Он, его кстати звали Виткор, писал стихи. Он жил на первом этаже, а она на девятом. Он писал красивые стихи. Он делал это лучше других, это было его призванием, талантом, щедрым подарком вездесущего духа.

Все были в восторге от его искусства, все от первого по восьмой этаж. Но она… она жила девятом. Была умна, практична, и как это принято в довесок — бездушна. А он, конечно же любил именно ее. Покорить сердце строптивой не было возможности за неимением оного, но удовлетворив земные запросы, можно было обладать ее телом, и он попробовал.

Больше не искал рифмы, не упивался вдохновением, не ждал и не хотел чуда. То, чего хотел, было холодным, почти мертвым, и… последнее стихотворение звучало как так:

"Остывший дым. — Пустой орех. — И депрессивный смех. — Решали долго: — Кто из них, тебе дороже всех. — Но ты любил: — Истошный скрип. — И равнодушный взгляд. — И черствый сок болотных лип. — И дождь. — И страх. — И яд. — Зовут могильные кроты: — Цветы с полей совать в тюки. — И на кресте своей мечты, ногтем царапать матюги".

— Я бы написал лучше, — вдруг вставил слово Жу. Виктор обрадовался, что смог его разговорить, но постарался ответить как можно суше, сдержанней:

— Так многие думают, но получается, увы… Можно написать иначе, но лучше — никогда! Я продолжу:

И произошло с ним то, что ждет каждого, кто теряет себя, отказывается от сути, от своей природы. Стал чуждым и противным самому себе.

Чтобы добиться ее расположения, предал все, что любил, во что верил, перешагнул через совесть, не оглядываясь, пошел дальше.

Она хотела быть единственной — пожертвовал друзьями, близкими, хотела славы — оклеветал, распихал по психушкам конкурентов, хотела материальных благ — обворовал всех до кого дотягивался взгляд, и богатое воображение.

Только в их отношениях все было без обмана, и она легко отдавала свое тело как плату за верную службу.

У них даже были дети — двое или двенадцать, поголовье постоянно менялось, считать, не было ни желания, ни времени. Обросли знакомыми, людьми высшего света. Ну там: высокие ценности, идеалы, устои, моральные качества, и все такое… Скольких усилий стоила поддержка нового имиджа, но старались… Очень. Чувства его как-то незаметно растаяли, но привычка, общественный долг, и…

И, наверное, тем бы все и кончилось если бы однажды, друг не предложил прокатиться в театр, или в бордель, или в казино, или в музей, что в прочем не так важно.

Кратчайший путь — через главную площадь, и в этот день, обычно пустая безлюдная, как назло оказалась забита. Люди. Много людей: кричат, стонут, смеются, плачут.

Друг не смутился, наоборот, как-то подозрительно оживился, двинулся к толпе, увлек за собой.

— Надо было проехать мимо, — сказал наш Виткор другу, как можно громче, боялся, тот не услышит за шумом толпы. — Ты знаешь, я не люблю такие мероприятия!

— Да брось, будет очень весело, это всегда завораживает… горячит кровь! — Брезгливо распихивает локтем грязных горожан, тянет Виткора за рукав.

Виселица не огорожена забором; каким-то чудом, красная линия, что в десяти метрах, сдерживает, кажется неподконтрольное, плотное кольцо: агрессивных, жаждущих зрелищ, существ.

Приговоренные, каждый возле своей веревки, безразлично разглядывают окружающих, молча ждут участи. Перед тем как повесить, осужденному дают слово. Трое из семи отказались, двое просили прощения, один кричал проклятия, а последний — молодой, как-то совсем, не по сезону улыбающийся парнишка читал стихи. Читал, когда приказали замолчать, и даже, когда на голову надели мешок, и как показалось Виткору, рифмы метались над площадью и после, когда тело поэта конвульсивно барахталось на парусиновой веревке. Впрочем, с этого момента стихи слышал только Виткор, потому что знал их наизусть, ведь это были его стихи.