Жребий викинга - [9]

— Истинно так, истинно так! — взволнованно подтвердил Дамиан[15], высокий, худощавый монах, с загорелым, пока еще не тронутым тленом кельи, молодым, всегда озаренным внутренней добротой лицом.

Весь облик этого инока-дулеба[16] в самом деле излучал нечто такое святостно-славянское, что пришлым грекам и норманнам не раз приходилось улавливать в ликах некоторых икон княжеского дворца и Печерской лавры, словно бы списанных с юношеского лика Дамиана.

— …Великие беды грядут для всех, на земле нашей сущих. Великие скорби земные ожидают нас, — все еще изощрялся в словесах своих заумных юродствующий странник Никоний, — поскольку, презрев языческо-божественное поклонение дереву и птице, ниве хлебной и ручью животворящему, презрели мы и саму любовь к земле нашей!

«А ведь он прав, этот провидчески юродствующий, но далеко не юродивый странник! — открывал для себя Дамиан. — Много непотребного от того и происходит, что любовь к земле своей презрели. Вот только произошло это не потому, что от языческих богов своих отреклись. Разве язычники не погрязали в войнах? Разве не шли они племя на племя, князь на князя, град на град?! О чем древние летописи твердят? О войнах? О чем сказания предков наших? Тоже о войнах! А вот с какой поры так повелось на земле — этого никто не знает: ни святые, ни юродивые».

— Почему вы не изгоните из княжьего града этого юродивого? — сурово спросил его Эймунд, нервно подергивая рукоять меча. — Почему не изгоняете их из монастырей, из городов и весей своих? Какой от них прок? Лишние рты и разносчики мора.

Монах посмотрел на воина-чужеземца с осуждающей кротостью, однако упрекать в жестокой неправедности не стал. Вместо этого со старческой мудростью вздохнул:

— Не благоговеем мы к пророкам и провидцам нашим, ох, не благоговеем! А все потому, что не способны ни понять их пророчеств, ни поверить им на слово, обращая взоры свои не только на день сегодняшний, но и во времена грядущие.

Ни Дамиан, ни телохранитель княжны не обратили внимания на то, с какой настороженностью прислушивается юродивый к их словам. И с какой признательностью смотрит на монаха. Никоний словно бы осознал, что нашелся человек, вдумчиво выслушавший его и признавший в сказанном не столько земную, сколько высшую, небесную истину. И в осознании этом, мучительно тяжком для души и тела его, вдруг рухнул на землю, а рухнув, рыча и передергиваясь всем телом, вспорол ковер едва поднявшейся весенней травы судорожно сведенными руками.

Бесовские мучения эти продолжались несколько беспредельно длинных, томительных минут, в течение которых Елизавета поначалу не поверила их искренности, решив, что юродивый попросту дурачится. А затем вдруг настолько глубоко прониклась его отрешенностью, что самой захотелось упасть рядом с этим несчастным человеком, чтобы точно так же, по-звериному, рычать, взрыхливая скрюченными пальцами монастырский двор.

Поняв весь ужас и всю неуместность того, что происходит в присутствии княжны, норманн Эймунд бросился к ней и огромной ладонью закрыл не только глаза, но и все личико, лишь тогда юродивый как-то неожиданно быстро и покорно затих.

6

Неподалеку от пристани, где стоял «Одинокий морж», королева оставила свою повозку, на которой пришлось бы долго двигаться в обход, и решила пойти напрямик. Она знала, что предстоит долгий переход морем, и не верила в то, что еще когда-нибудь сумеет вернуться в страну, в которой ее почитали не просто как жену короля, но и как мудрую правительницу.

— Что там происходит, Гладиатор? — встревоженно спросила Астризесс, увидев на прибрежной возвышенности, недалеко от пристани, толпу викингов и услышав их крики.

Римлянин-наемник Туллиан, по прозвищу Гладиатор, снисходительно передернул плечами и, цинично ухмыляясь, на латыни просветил свою королеву-беженку:

— Сейчас по велению жреца эти язычники ритуально убьют одного из лучших ваших воинов, ваше величество.

— Убьют?! — холодно вскинула брови королева. — Ради чего? Что это за ритуал у них такой?

Она была одета в кожаный брючный костюм, в котором обычно выезжала с мужем в горы на охоту, а под шерстяной накидкой на ремне висели ножны большого кинжала, специально для нее изготовленной уменьшенной копии римского меча. Астризесс никогда не скрывала своего скептического отношения к истории и традициям норманнов, как не скрывала и того, что являлась поклонницей римской культуры.

Свободно владея латинским языком, она, прозябая здесь, в отсталой, почти первобытной языческой Норвегии, зачитывалась сочинениями своего любимца, римлянина Светония Транквилла[17]: «О Риме, римских обычаях и нравах», «О знаменитых людях», «О жизни двенадцати цезарей», а еще — «Рассуждениями о морали» Плутарха, «Всемирной историей» Помпея Трога, «Историей Рима от основания города» Тита Ливия, «Историей Римской империи», составленной из трактатов Корнелия Тацита…

— По жребию викинга жрец определяет смертника, которого приносят в жертву, чтобы таким образом он становился «гонцом к Одину».

— «Гонец к Одину», — аристократично кивнула дочь шведского и супруга норвежского королей. — Я слышала о таком языческом обычае норвежцев, но считала, что он давно изжит. Разве король не запретил его?