Жребий викинга - [124]

— Бывали случаи пострашнее — с ядами, отсечением голов и прочими «благостями» придворных интриг. И потом, почему вы, конунг конунгов, решили, что на этом монаршая карьера Зои завершена? Читайте адресованное вам послание.

С сентиментальностью отвергнутой любовницы Зоя сообщала, что «очень тоскует по своему преданному викингу», а также уведомляла, что намерена вернуться на трон, а посему спрашивала, может ли она рассчитывать на его, Гаральда, личную поддержку и поддержку его варяжской гвардии. «Как только вы вернетесь в Золотой Рог, — писала правительница, — я найду способ встретиться с вами. Нам следует поговорить о том, что важно для нас обоих. Верю в ваше мужество и вашу преданность».

— Но в письме Зоя ни слова не говорит ни о своем изгнании из Константинополя, ни о постриге в монашество, — с удивлением заметил Гаральд.

— Станет ли старая женщина, к которой молодые мужчины, подобные вам, брезгуют даже прикасаться, сообщать еще и то, что теперь она лишена власти и императорского титула, изгнана и пострижена в монахини?! То есть лишена того последнего, что еще способно привлекать к ней внимание неженатого чужеземного принца.

— Но ведь она понимала, что вы сообщите мне это на словах.

— Ошибаетесь, верила, что не сообщу. Она воспользовалась тем, что мне позволено было навестить ее в женском монастыре, который для многих византийских аристократок превратился в тюрьму, и передала письмо, но при этом умоляла и требовала скрыть, где и при каких обстоятельствах я получила его. Решила, что будет лучше, когда вы узнаете об этом уже в константинопольской гавани.

Гаральд сжег в камине письмо и с минуту стоял в раздумье у окна, выходившего на пустынное горное ущелье. Вид из него был удручающим, зато возле него можно было стоять сколько угодно, не опасаясь, что кто-то может обратить на тебя внимание. А поскольку Мария уже успела предупредить, что в случае непредвиденных событий он тоже может найти в этом доме приют и спасение, то норманн тут же прикинул: через это бельэтажное окно хорошо уходить от недоброжелателей.

— Передайте монахине Зое, что я уже получил приказ стратега Зенония, обязывающий меня явиться со своим флотом под стены Константинополя. Она, конечно же, может рассчитывать на мечи моих воинов, если только обстоятельства потребуют прибегнуть к ним. Так что пусть она по-монашески усердно молится за мое успешное плавание.

— Она не молится, — обронила Мария, ложась в постель и медленно, вызывающе, раздеваясь. — Она взяла с собой все травы и прочие средства, благодаря которым готовила для себя и своего женского окружения особые духи и мази, так что теперь ее келья напоминает лабораторию алхимика. Живи она где-либо во Франции или Испании, ее давно сожгли бы на костре за ведемские игрища. Но следует признать: благодаря всевозможным мазям и примочкам лицо этой шестидесятичетырехлетней старухи выглядит привлекательнее лиц многих сорокалетних женщин[104].

— Ты божественно снисходительна к ней, Мария, — признал Гаральд, ложась рядом и заключая ее в объятия. Не подверженное ни ароматическим ваннам, ни какой-либо парфюмерии, тело этой молодой эллинки пленительно пахло морем.

27

В последние дни город жил слухами, которые неизвестно кто приносил из острова Принкип, места заточения императрицы Зои. Еще вчера эту женщину осуждали и презирали за ее распутную, недостойную правительницы великой империи, жизнь; за ни чем — ни мудростью, ни силой воли, ни опытом — не подкрепленное властолюбие; за то, что, превращая таких же бесталанных, как сама, любовников своих во всемогущих императоров, затем мешала им полновластно управлять державой… А сегодня эти же безжалостные в своих саркастических оценках горожане вдруг узрели в ней великомученицу, угнетаемую императором-тираном. В какой бы части Константинополя ни оказывался в эти дни Гаральд со своими норманнами-телохранителями, везде его увещевали, призывали как возможного спасителя императрицы, народной заступницы. Везде он слышал леденящие душу рассказы о том, как полуобнаженная матушка-императрица томится в холодном монастырском подземелье, на черном хлебе и холодной воде; о том, как, забыв о добродетели, которой облагодетельствовала усыновившая его женщина, император намерен теперь то ли заживо сгноить ее, то ли подло отравить. Причем эти слухи будоражили уже не только простой базарный люд столицы, но и немалое количество иностранных послов, купцов и наемников. Чиновники, священники, императорские гвардейцы и воины крепостного гарнизона — все порицали Михаила Калафата как тирана, который, не щадя даже самых родных и близких ему людей, творит казни и жесточайшее насилие над теми, кто всегда воспринимался как символ византийского духа, опора церкви и державы.

Но по-настоящему город вышел из повиновения, когда однажды утром во всех частях его стали создаваться группы добровольцев, из которых старые воины, в основном отставные офицеры императорской гвардии, тут же формировали отряды. Причем каждый из них сразу же обрастал толпой разношерстного, до крайности обозленного люда. В течение двух последующих ночей основная часть этих отрядов и сочувствующих им провела у костров, все больше убеждаясь в том, что им никто не угрожает, никто не противостоит. И если поначалу бунтовщики вооружались кто чем мог, то уже на третий день, когда командирами отрядов решено было идти на императорский дворец, чтобы сжечь его вместе с насильником-императором и всеми его любовницами, откуда-то начало появляться оружие. Среди бела дня в места расположения повстанческих отрядов неожиданно прибывали крытые повозки, заполненные щитами, мечами и кинжалами, причем все они были трофейными, а значит, хранились до этого времени где-то в императорских пакгаузах.