Жребий - [46]

— Суп съедим и на прогулки ходить будем, — сказал как-то глупо Нетудыхин, — не волнуйтесь. Главное, чтобы вы поправились.

— Ах, Тимоша, слаба я, совсем слаба. Не выкарабкаюсь я, наверное, стара уж. Да и столько пережила я.

— Что вы, Захаровна! Нельзя так вам отчаиваться. Вы же верите в Бога. А отчаяние у Него за великий грех почитается. Все будет хорошо. Доктор говорит, что вот-вот должен наступить перелом. Нужно надеяться на лучшее.

— Да, верь ты ему, — сказала Захаровна. — Я этих докторов знаю еще с войны. Обманывать они великие мастера. Никому неведомо, когда человеку приходит конец. Я вот тут лежу и думаю… о тебе. Ты бы лучше женился, Тимоша. И мне на старость была бы великая радость. А ты не хочешь старухе уважить.

— Ну, конечно, — сказал Тимофей Сергеевич, — самое время мне жениться!

— Да я вообще… Что ж ты, век свой будешь бобылем мыкаться?

Опять возникала эта дурацкая коллизия.

— Не к месту разговор, Захаровна, не к месту.

— К месту, Тимоша, к месту. Я, может быть, отойду скоро. А у меня живой души на земле не останется, кто бы за моей могилой поухаживал. Вот… Понимаешь?

— Чего уж тут не понимать? Я и так вам безмерно обязан, — сказал Тимофей Сергеевич.

Она затихла. Долго и сосредоточенно смотрела в потолок, словно собираясь с силами. Потом тихо, полушепотом, сказала:

— Чтобы ты знал… Откроешь шкаф одежный — там, на верхней полочке, в моем старом ридикюле, две сберкнижки. Одна — на твое имя. Это деньги, которые ты мне платил за комнату. И завещание там на твое имя…

— Прекратите! — сказал Нетудыхин, весь покраснев, как мальчишка.

— Молчи! — сказала она тихо, но настойчиво. — И слушай, что тебе говорят. — На минуту она умолкла. Потом продолжала, не меняя тона и все так же тихо. — Хорошо, что я тебя прописала. Я как чувствовала, что беда надвигается.

— Да перестаньте вы паниковать! — сказал Нетудыхин, опять не сдержав себя.

— Никакой паники нет, — сказала твердо она. — Все равно это рано или поздно случится. Так лучше я уж тебе скажу заранее. Мало ли как со мной может дело обернуться. Одна я на земле, одна. Война всех у меня забрала. Эх, Тимоша, ничего ты не знаешь!.. Ладно, слушай и не перебивай. Мне и так нелегко с тобой разговаривать. Снимешь икону, раскроешь ее и посмотришь, что там лежит в середине. Кое-что из этого я хотела преподнести твоей жене. Но, видишь, как получается: никак не получается. Если умру, это тебе мой дар. Не транжирь только без крайней надобности. За Кузьму не забудь, похоронишь рядом со мной. Чтобы не было мне там скучно. А теперь ступай. Я устала.

Она закрыла глаза и отвернулась. Нетудыхин находился в крайней растерянности. Он не знал, как ему поступить в данном случае. Просто подняться и уйти казалось ему невозможным. Он долго, в молчании, сидел у ее кровати. Сумка с продуктами, которые он принес Захаровне, стояла рядом. Он выгрузил ее содержимое в тумбочку, потом, наклонившись, тихо сказал Захаровне:

— Я приду завтра после обеда. Вы меня слышите?

— Да-да, — сказала она, не открывая глаз. — Иди с Богом.

И Нетудыхин, с тяжелым чувством на душе, вышел из палаты. Было совершенно ясно: отныне его отношения с Захаровной переходят в качественно иную плоскость. И дело заключалось не только в признании хозяйки о ее сбережениях, нет, нечто большее теперь сближало их. Но подобрать этой новой ситуации определение Тимофей Сергеевич пока не находился. Что-то здесь еще не ухватывалось им, ускользало и больше чувствовалось, чем сознавалось. Удивила его, конечно, та твердость, доходящая до властности, с которой Захаровна вела с ним разговор. Такой ее Тимофей Сергеевич не знал. И досадно огорчила вновь возобновившаяся просьба о его женитьбе. Тут он утешить ее ничем не мог, хотя и подумал: "Может, она и права". Но та женщина, которая могла бы стать его женой, была сегодня от него далеко. Разменивать же в очередной раз любовь на сексуальное умиление — зачем? Это казалось ему бессмысленным и было бы для него повторением варианта с Натальей Сергеевной.

Понял Нетудыхин и то, что дарственный жест Захаровна не был результатом сегодняшнего ее положения. За всем этим стоял давно продуманный ею замысел. Но сейчас Тимофея Сергеевича больше тревожило, окажутся ли драгоценности хозяйки в сохранности. А вдруг Сатана их уже успел увести? И все обернется тогда совершенно катастрофической стороной: хозяйка, в минуты недуга, доверилась о своих сбережениях квартиранту, а он, негодяй, возьми да и укради их, — чем не версия? Очень правдоподобно, любой суд клюнет на такую версию. Лучше бы она ему о своих побрякушках вообще ничего не говорила.

Дома, в волнении, Нетудыхин снял запыленную икону и прошел с ней на кухню. Протерев Богородицу полотенцем, он раскрыл ее и обнаружил в корпусе иконы небольшой раздувшийся кошелек. Молча перекрестился: слава Богу, цел. Потом он расстелил на столе полотенце и высыпал на него содержимое кошелька. Рассортировал изделия. Получилось: пять золотых колец разных размеров; три перстня с камнями; золотые женские часы с браслетом; один кулон без цепочки; одно серебряное ожерелье; крупный золотой крест на цепочке с рельефным изображением распятого Христа; платиновая брошь, усеянная мелкими бриллиантами, — всего тринадцать изделий. Тринадцать! Опять эта чертова цифирь преследовала его. Но он не придал этому значения. Надо решать, куда теперь все это добро запрятать. Таскать ежедневно с собой до возвращения Захаровны? Тимофей Сергеевич сложил все драгоценности в кошелек и прикинул на руке вес: изрядно, только карманы обрывать таким кошельком. А может, положить его обратно и пусть он себе там лежит, как лежал до сегодняшнего дня? Нет, рискованно: за то время, которое Тимофей Сергеевич ежедневно отсутствует, можно до мелочей перешмонать не только комнату Захаровны, но и всю квартиру.