Жребий - [41]

— А я вот тут сегодня отобрал картишки у одного сорванца — играют, понимаете, паршивцы, играют в карты между собой! — и решил пасьянчик пораскинуть. На вас, Тимофей Сергеевич, на вас, дражайший.

— С чего бы это? — спросил Нетудыхин неопределенно, усаживаясь на стул и еще точно не зная, как ему с Ахримановым следует разговаривать: как с Сатаной или как с директором?

— Как с чего? Я же должен знать, хотя бы приблизительно, что Он там для вас предуготавливает. И вот получается одна жестокость: большие неприятности, оказывается, вас ожидают. К сожалению, да.

Хлопнула в секретарской дверь. Кажется, вернулась Маринка.

— Я полагаю, — сказал сдержанно Нетудыхин, — нам уже давно надо бы поговорить. Но здесь есть уши, — и указал большим пальцем правой руки себе за спину. — Может, мы уединимся ко мне в класс? Уже никого в школе нет. Там и поговорим. Это безопасней.

Ахриманов задумался. Потом сказал:

— Может быть, может быть. Ну, идите сначала вы. А я сейчас закончу пасьянс и поднимусь.

— Постучите три раза, — сказал Нетудыхин, подчеркивая этим конфиденциальность их разговора.

— Договорились, — сказал Тихон Кузьмич, согласно кивнув головой.

Тимофей Сергеевич вышел из кабинета Ахриманова и стрелой взлетел на третий этаж. "Быстрей, быстрей! Надо включить магнитофон, чтобы он к приходу Ахриманова вошел в рабочий режим". В подсобке у Тимофея Сергеевича стоял на взводе магнитофон, заряженный пятисотметровой бобиной. Микрофон Нетудыхин вмонтировал в радиодинамик, повешенный над классной доской.

Тимофей Сергеевич заскочил в класс, закрыл на ключ дверь и, пройдя к себе в подсобку, включил магнитофон.

Минут через десять в дверь постучали. Нетудыхин нажал на клавишу "запись", закрыл подсобку на ключ и пошел отворять дверь.

Ахриманов, переступив порог, плотно прикрыл двери и стал осматривать помещение. Класс был как класс: парты, подиум у доски, рядом — учительский стол и стул. Стены кабинета увешаны портретами русских писателей. Это Сатану почему-то заинтересовало. Он принялся их осматривать.

— М-да-а, — сказал он некоторое время спустя. — Компашечка тут, у вас, подобралась — не соскучишься: один другого дерзее. Особенно вот этот, длинноносый, — указал он на Гоголя. — Он же вообще меня дураком считал… А этот кто, задумавшийся? — спросил он, останавливаясь у очередного портрета.

— Достоевский, — сказал Нетудыхин.

— Этот — Достоевский?! Никогда бы не узнал. Что-то он здесь на себя не похож. В жизни он казался мне самым обыкновенным мужичком. Тоже все то отчаянно сомневался, то вдруг начинал неистово верить.

У портрета Льва Толстого Сатана задержался надолго. Он словно пытался припомнить что-то свое, личное, связывавшее его с этим неукротимым человеком. Потом сказал в раздумье:

— Так он и не добрался до истины. А все убеждал, призывал к нравственному совершенствованию, кричал, что жить так невозможно. И вместо дела подсовывал людям беззубые заповеди Христа. Справедливости искал! И где? В России. Ха! Наивный человек. Нет, не с того конца надо заходить. Зло было и остается ведущей силой жизни. Бог управляет миром с помощью Зла. Да и сам он, этот добролюбец, по-настоящему никогда не был добрым.

Хотя Нетудыхина раздражала эта пижонская безаппеляционность, с которой Сатана-Ахриманов отзывался о русских писателях, но памятуя о работающем магнитофоне, Тимофей Сергеевич все же не стал Сатане возражать. Он терпеливо молчал до самого конца осмотра.

Потом Ахриманов прошел к доске и властно уселся на учительское место. Нетудыхин скромно примостился за первой партой.

— Ну-с, — сказал Сатана-Ахриманов, — ближе к делу. Я вас слушаю.

— Вы — меня?! — сказал удивленный Нетудыхин. — Это я вас слушаю, ибо вы прибыли ко мне в школу, а не я к вам, — отпарировал Тимофей Сергеевич, с ходу становясь в позицию нападающего. — Зачем вы убили Владимира Борисовича? Чтобы занять его место?

— Я его не убивал, — спокойно ответил Ахриманов.

— А кто?

— Помощники. Однако распоряжение было получено оттуда.

— Откуда?

— Сверху.

— Такого быть не может! — возмутился Нетудыхин. — Это ложь! Владимир Борисович был толковый мужик. Его смерть лежит на вас. Вы его убийца!

— Тимофей Сергеевич, я — всего лишь исполнитель воли Божьей. Если так получилось, значит, Он сам его востребовал к себе. Ему оттуда виднее, с небес. А вы не будьте наивным: толковый мужик, убили ни за что ни про что! Ну и что, что толковый мужик? Не святой же! А его семейные грехи? А предательство, которое он совершил в своей жизни, и по чьей вине расстреляно тринадцать подпольщиков? Вы собственно об этом знаете?

— Нет.

— Тогда молчите.

— Но откуда вы-то знаете?

— Знаю. Достоверно знаю. По роду моих занятий знаю. Так что, успокойтесь, жалеть не о чем. Дело обычное: за грехи прошлого надо платить. А он одной рукой делал Добро, другой — Зло. И думал, что он хитрее меня и Бога. Нет, так не бывает. Между прочим, был он у меня в аду. Просился котлами заведовать. Как раз место освободилось. Не взял я его. Послал на разгрузочно-погрузочные работы. Бригадиром смоловозов. Там он своей жестокостью к грешникам у Владыки исхлопотал частичное прощение. Сейчас на общак переведен, там режим помягче.