Жозефина - [5]

Тогда Бонапарт производил впечатление истинного республиканца. 6 мая он написал Директории: «Невозможно с большей преданностью и уважением, что я проявляю уже давно, относиться к Конституции и правительству. Я видел, как устанавливалась Конституция среди хаоса отвратительных страстей, направленных как на разрушение Республики, так и на разрушение французской империи. Молодая Конституция ощутила во мне определенную надобность, в силу обстоятельств и благодаря моему усердию. Моим девизом всегда будет одно: не жалеть жизни в защите ее».

Директоры решили, что генерал, выступающий за республиканские идеи, проявляющий такой ярый энтузиазм, достоин всяческого поощрения и почестей. Не подозревая еще о будущем поведении победителя, они захотели присоединиться к его славе, присоседиться, так сказать, «заставить» ее стать славой их правительства. Им показалось, что церемонии 10 мая недостаточно, они подумали, что новые торжества придадут событиям больше блеска и значимости. 10 мая Директория официально приняла знамена первых побед, и именно в этот день Бонапарт выиграл сражение под Лоди. То был героический день, который должен был производить сильнейшее впечатление на воображение граждан. Все мысли были сконцентрированы на том, как взять мост, на который повел своих гренадеров галопом молодой герой, несмотря на мощный огонь неприятеля, направленный на длинный и узкий проход. Бонапарта уже называли непобедимым, неустрашимым и непогрешимым. 15 мая он совершил триумфальный въезд в Милан.

Директория была в восторге. Ее комиссар в итальянской армии, Салисетти, сообщил 11 мая: «Граждане директоры, бессмертна слава доблестной итальянской армии! Безгранична наша признательность ее умному и отважному руководителю! Вчерашний день будет отмечен в анналах истории и войны… Республиканская колонна построена, Бонапарт объехал ряды. Его присутствие воодушевило солдат. Его приветствовали тысячекратными криками: «Да здравствует Республика!» Он подал сигнал к атаке, и войско как молния бросилось на мост».

Для того чтобы отпраздновать новые триумфы, Директория организовала наполовину патриотический, наполовину мифический театрализованный праздник, более языческий, чем христианский, где реминисценции из Плутарха соединялись с цитатами из Жан-Жака Руссо, и где ощущался вкус эпохи к героической декламации и страсть к гиперболе. «Праздник признательности и побед» (таково было его название) проходил на Марсовом поле 10 прериаля[4] IV года (29 мая 1796 года). В центре Марсова поля была воздвигнута платформа высотой в двенадцать футов. Выступающие туда поднимались по четырем лестницам в шестьдесят футов шириной каждая. У основания лестниц — львы, «символ силы, отваги и благородства», как писал «Монитор». Предназначенная для церемонии площадь была окружена барьером из пушек, пространство между которыми заполнили армейскими атрибутами. Гирлянды из фестонов создавали импровизированную границу. В центре холма возвышалась статуя Свободы, установленная на пьедестале из оружейных трофеев. Одной рукой она опиралась на Конституцию, в другой держала жезл с водруженной на него шапкой Гийома Телля. В четырех античных треножниках, расположенных вокруг статуи, дымились благовония. Рядом возвышалось огромное дерево, на котором как трофеи висели взятые у врагов знамена. Вблизи на пьедестале располагались статуи богинь победы и славы. Каждая держала в одной руке пальмовую ветвь, а другой подносила к губам военную трубу. Наконец, на алтаре лежали лавровые венки, которые директорам предстояло раздавать от имени признательной отчизны.

В десять часов утра артиллерийский залп дал сигнал к началу праздника. Склоны Марсова поля были усеяны палатками. Здесь расположилась Парижская национальная гвардия, вооруженная, со своими знаменами. Она была разделена на четырнадцать подразделений, представлявших четырнадцать армий Республики. К каждой из этих четырнадцати групп присоединились ветераны-инвалиды и раненые солдаты, которых позаботились разместить по подразделениям, представлявшим армии, в которых они получили ранения. Слово взял Карно как глава Директории. Его речь представляла собой, так сказать, военную «эклогу»[5]. Бывший член Комитета общественного спасения говорил о славе, заработанной в сражениях в пасторальном тоне, проникновенно и воинственно. Немногие документы так хорошо передают идеи и вкусы общества того периода, как эта речь, одновременно гуманная и воинственная, начинавшаяся так: «В момент, когда кажется, сама природа возрождается, когда земля, расцветая и зеленея, обещает богатый урожай, когда все живое стремится к благотворному единению, обновляющему вселенную, французский народ собрался на этот праздник — воздать должное талантам и добродетелям, почитаемым родиной и человечеством. О! Разве есть еще какой-нибудь другой день, который мог бы так объединить сердца? Какому человеку, какому гражданину может быть чуждо чувство признательности? Мы существуем лишь благодаря длинной череде благодеяний, а наша жизнь — это нескончаемый обмен услугами. В детстве мы были слабы без поддержки, и родители с любовью заботились о нас. Они руководили нашими первыми шагами, с терпеливой заботой помогали нашему развитию, от них мы узнали первые сведения о том, что есть мы сами и о том, что нас окружает».