Жозеф Бальзамо. Том 2 - [222]

«Поеду-ка я туда, — сказал себе Жильбер. — Пускай мое дитя растет под той сенью, где реяли мечты и вздохи моего учителя».

Для Жильбера его фантазия была непреложным законом, тем более если она облекалась для него видимостью морального долга.

Итак, он был безмерно рад, когда метр Нике, словно угадав его желание, назвал ему деревню Арамон и уверил, что это именно то, что ему надобно.

Вернувшись в Париж, Жильбер позаботился о кабриолете.

Кабриолет был неказистый, но крепкий — большего и не требовалось. Лошади были коренастые першероны, форейтор — грубый увалень; но Жильберу было все равно — лишь бы добраться до места, а главное, не возбудить ничьего любопытства.

Впрочем, легенда, рассказанная им метру Нике, не вызвала у того никаких сомнений: в своем новом платье Жильбер имел весьма достойный вид и был вполне похож на сына эконома богатого дворянина или же на переодетого камердинера какого-нибудь герцога и пэра.

Возница также ничего не заподозрил: в то время простонародье верило господам; от них с большой благодарностью брали деньги и не задавали им лишних вопросов.

К тому же два луидора в ту пору стоили четырех нынешних, а в наши дни кто же откажется заработать четыре луидора!

Итак, Жильбер уговорился с хозяином кабриолета, что Жильбер предупредит его за два часа и тот предоставит себя и свой экипаж в его распоряжение.

Эта затея обладала для молодого человека всей привлекательностью, какую умеют сообщать добрым поступкам и благим решениям фантазия поэта и фантазия философа, две феи в таких непохожих одеяниях. Похитить дитя у жестокой матери, внести в лагерь противника горе и стыд; затем, преобразившись, вступить в хижину добродетельных поселян, каких запечатлел нам Руссо, и положить в колыбель младенца изрядную сумму денег; предстать перед этими бедняками в образе ангела-хранителя ребенка и сойти за важного господина — всего этого было вполне достаточно, чтобы утолить и гордыню, и жажду мести, и любовь к ближнему, и ненависть к врагу.

Наконец настал роковой день. Предыдущие десять дней Жильбер провел в тревоге, десять ночей не сомкнул глаз. Несмотря на холода, спал он при отворенном окне, и каждое движение Андреа или Филиппа отзывалось у него в ушах, как отзывается колокольчик на руку, дергающую шнурок.

В тот день он видел, как Филипп и Андреа беседовали у камина; он видел, как служанка поспешно отправилась в Версаль, забыв затворить жалюзи. Он тут же побежал и предупредил своего возницу, затем, пока запрягали, подождал у конюшни, кусая себе кулаки и судорожно пританцовывая по мостовой от нетерпения. Наконец кучер сел на лошадь, Жильбер забрался в кабриолет, и они поехали; Жильбер велел остановить на углу безлюдной улочки неподалеку от Крытого рынка.

Потом он вернулся к Руссо, написал доброму философу прощальное письмо, не поскупился и на благодарственные слова для Терезы; он сообщил, что едет на Юг по делам, связанным с небольшим наследством, но намерен вернуться. Все это он изложил в самых неопределенных выражениях. Затем сунул в карман деньги и длинный складной нож, по водосточной трубе спустился в сад, и тут его остановила внезапная мысль.

Снег!.. Жильбер, поглощенный последние три дня своими планами, не подумал о снеге! На снегу останутся его следы. Следы тянутся от стены дома Руссо, и можно не сомневаться, что Филипп и Андреа начнут наводить справки, а когда выяснится, что исчезновение Жильбера совпало с похищением, тайна выйдет наружу.

Итак, следовало обойти вокруг улицу Цапли, войти в садовую калитку, благо Жильбер еще месяц назад запасся для этого отмычкой; от этой калитки до двери вела утоптанная дорожка, на которой следы Жильбера останутся незаметны.

Не теряя ни секунды, он поспел как раз одновременно с фиакром доктора Луи, остановившимся перед парадным входом.

Жильбер осторожно отворил калитку и, не видя ни души, спрятался за углом павильона возле оранжереи.

Ночь была ужасная: он слышал все: стоны, вопли, исторгнутые болью; он слышал даже первый крик своего сына.

Прислонившись к голому камню, он не чувствовал снега, который густыми хлопьями валился на него с черного неба. Сердце его колотилось о рукоять ножа, которую он в отчаянии прижимал к груди. Глаза его, устремленные в пространство, налились кровью, в них горел огонь.

Наконец доктор вышел; наконец переговорил обо всем с Филиппом.

Тогда Жильбер подкрался к окну, оставляя следы на глубоком, по щиколотку, снегу, скрипевшем у него под ногами. Он увидел Андреа, спавшую в постели; Маргариту, дремавшую в кресле; он думал, что рядом с матерью будет лежать и младенец, но младенца не было.

Он тут же понял, в чем дело, и направился к парадной двери; бесшумно отворив ее, он спокойно пробрался прямо к кровати, где некогда спала Николь, и ледяными пальцами коснулся личика бедного младенца, который от боли заплакал, — этот плач и слышала Андреа.

Потом, завернув новорожденного в шерстяное одеяло, Жильбер взял его на руки и унес, оставив дверь полуоткрытой, чтобы не навлечь на себя опасность лишним шумом.

Минуту спустя он через сад вышел на улицу, побежал к своему кабриолету, прогнал кучера из экипажа, где тот дремал, опустил кожаный полог и, покуда возница взбирался на лошадь, сказал ему: