Жозеф Бальзамо. Том 1 - [205]

— Но вы же воскрешаете мертвых?

— На какой-то срок — да, навсегда — нет. Сперва мне нужно отыскать в теле человека место, где помещается душа, а это может занять довольно много времени. Но я в состоянии помешать душе покинуть тело через нанесенную рану.

— Каким образом?

— Закрыв рану.

— Даже если перерезана артерия?

— Конечно.

— Хотел бы я посмотреть на такое.

— Смотри, — предложил старик. И, прежде чем Бальзамо спохватился, разрезал себе скальпелем вену на левой руке.

В теле у старика осталось не так уж много крови, и текла она столь медленно, что до разреза дошла не сразу, однако через некоторое время потекла довольно обильно.

— Боже! — воскликнул Бальзамо.

— Что такое?

— Вы же ранены, и серьезно.

— Что ж делать, раз ты уподобляешься апостолу Фоме: пока не увидишь и не пощупаешь, ни во что не веришь. Приходится дать тебе возможность посмотреть и пощупать.

Альтотас взял небольшой флакон, лежавший у него под рукой, и, капнув несколько капель на рану, проговорил:

— Смотри.

Под действием волшебной влаги кровь унялась, края раны стянулись и закрыли вену; порез стал таким узким, что жидкая плоть, называемая кровью, проникнуть сквозь него уже не могла. Бальзамо с изумлением смотрел на старика.

— Это еще одно мое открытие. Что скажешь, Ашарат?

— Вы — самый великий ученый на земле, учитель.

— Если я еще не победил смерть окончательно, то, во всяком случае, нанес удар, от которого ей будет нелегко оправиться, правда? Видишь ли, сын мой, в человеческом теле есть хрупкие кости, которые могут сломаться, я же сделаю их прочными как сталь; в человеческом теле есть кровь, которая, вытекая, уносит с собою жизнь, я же помешаю крови вытекать из тела; плоть человеческая нежна и легко поддастся разрушению, я же сделаю ее неуязвимой, как у средневековых рыцарей, чтобы о нее тупились лезвия мечей и секир. Все это сделает трехсотлетний Альтотас. Дай же мне то, о чем я тебя прошу, и я буду жить тысячу лет. О, мой дорогой Ашарат, все зависит только от тебя. Верни, мне мою молодость, мощь моего тела, ясность мысли, и ты увидишь, испугаюсь ли я шпаги, пули, обваливающейся стены, дикого зверя, который кусается или брыкается. В свою четвертую молодость, Ашарат, то есть прежде, чем я доживу до четырехкратного человеческого возраста, я обновлю поверхность земли и, уверяю тебя, создам для себя и для возрожденного человечества мир по своему усмотрению — без падающих труб, без шпаг, без мушкетных пуль и лягающихся лошадей, и тогда люди поймут, что гораздо лучше жить, помогая друг другу, любя друг друга, чем терзать и уничтожать самих себя.

— Это справедливо и, во всяком случае, возможно, учитель.

— Тогда добудь мне ребенка.

— Дайте мне еще подумать и поразмыслите сами.

Альтотас посмотрел на своего последователя презрительным, властным взглядом и воскликнул:

— В таком случае ступай, я сумею убедить тебя позже, и к тому же человеческая кровь не такой уж ценный ингредиент, чтобы я не сумел заменить ее чем-нибудь другим. Ступай! Я буду искать и найду. Ты мне не нужен, ступай же!

Бальзамо постучал ногою по люку и спустился во внутренние покои — молчаливый, непоколебимый и согбенный под тяжестью гения человека, который заставлял поверить в невозможное и сам творил невозможное.

61. НОВОСТИ

В эту ночь, столь длинную и урожайную на события, когда мы с вами прогуливались, словно принявшие вид облака мифологические божества, из Сен-Дени в Мюэту, из Мюэты на улицу Цапли, с улицы Цапли на улицу Платриер и с улицы Платриер на улицу Сен-Клод, — в эту ночь г-жа Дюбарри занималась тем, что пыталась склонить короля к новой, по ее мнению, политике. Особенно она настаивала на опасности, которая может возникнуть, если позволить Шуазелям занять позиции подле дофины. Пожав плечами, король ответил, что дофина — еще дитя, а г-н Шуазель — старик министр и, следовательно, никакой опасности нет, поскольку одна не умеет работать, а другой — забавляться. Вслед, за этим король, очарованный собственным высказыванием, дальнейшие объяснения прекратил. Г-же Дюбарри это было не безразлично: с некоторых пор она стала замечать за королем известную рассеянность.

Людовик XV был кокетлив. Ему доставляло большую радость давать своим любовницам повод для ревности, но при условии, что ревность эта не переходила в длительные распри и недовольство. Г-жа Дюбарри ревновала — во-первых, из самолюбия, а во-вторых, из страха. Слишком много усилий она приложила, чтобы добиться своего нынешнего положения, да и вознеслась слишком высоко, чтобы осмелиться по примеру г-жи де Помпадур терпеть присутствие других любовниц или даже подыскивать ему новых, когда его величеству становилось скучно, что, как известно, случалось с ним нередко.

Поэтому г-жа Дюбарри, испытывая ревность, хотела докопаться до причин королевской рассеянности. Следующие памятные слова король произнес, ни на секунду не вдумавшись в их смысл:

— Я весьма озабочен счастьем моей невестки и не уверен, что дофин может сделать ее счастливой.

— А почему же нет, государь?

— Потому что в Компьене, Сен-Дени и Мюэте господин Людовик, по-моему, слишком часто поглядывал на чужих жен и слишком редко — на свою.