Жмых - [8]

Моему удивлению не было границ:

— А они, что, правда, плачут?..

Губы Маргарет скривила усмешка:

— Все, кто общается с ним, плачет.

— Ты можешь остаться дома, — холодно ответил ей дон Амаро.

— С превеликим удовольствием.

— А ты, Джованна, надень дорожный костюм. Мы поедем верхом.

…Утром, ни свет ни заря, едва я успела торопливо одеться и наскоро проглотить завтрак, опекун, схватив меня в охапку и посадив впереди себя на лошадь, повёз показывать свои земли. Когда мы отъехали от фазенды, дон Амаро спросил, знаю ли я, почему его называют каучуковым королём. Я пожала плечами. Он указал рукояткой хлыста куда-то вдаль, где опалово-зелёная лента бархатной струйкой воспаряла в небесную высь: «Видишь эти леса? Все они принадлежат мне».

Мы спустились со склона к ближайшей роще. И тут я заметила между белесых стволов снующие туда-сюда смуглые обнажённые спины. Жара стояла убийственная, поэтому многие работали нагишом, обмотав бёдра тряпкой. Одни мужчины делали на коре зарубку, другие прикрепляли к дереву сосуд, похожий на небольшой горшочек, в который начинало стекать вязкое матовое молочко.

— Знаешь, что это такое? — дон Амаро кивком головы указал на белые слёзы.

— Смола, — неуверенно ответила я.

— Это не просто смола, Джованна, это латекс.

Я наморщила лоб, услышав незнакомое слово.

— Ты знаешь, из чего сделана подошва на твоих сапожках?

Я, вытянув ногу, придирчиво оглядела мысок сапога, а потом перевела ошарашенный взгляд на дерево.

— Но ведь это же резина!

— Резиной он станет после специальной обработки. Я возьму тебя на завод, там ты всё сама увидишь. А теперь посмотри, как правильно делать насечки. Это целое искусство, Джованна. Если относиться к деревьям бережно, они послужат тебе ни один год. К сожалению, не каждый это понимает. Потому-то в округе уже давно повырубили все леса. Я единственный на всём побережье плантатор, кто думает не только о сегодняшнем дне. Остальные — варвары.

Дон Амаро пояснил, что надрезы на дереве нужно делать в полночь. А рано утром, до восхода солнца, собирать набежавший за ночь млечный сок. Однако чтобы производство каучука не останавливалось ни на минуту, работники на его фазенде трудились круглосуточно. Я, внимательно слушая его, разглядывала изборождённые шрамами деревья.

— Если сутками работать, то когда спать? — спросила я.

Дон Амаро нахмурился.

— Не о том думаешь, Джованна. Сегодня мы заедем в банк. Я покажу тебе, о чём надо думать.

Он пришпорил лошадь. Мы поскакали дальше. Со всех сторон до нас доносился треск древесной коры, на которой делались надрезы. Он сопровождался глухим оханьем коричневых от загара людей: когда топор вонзался в дерево, из их груди вырывались сдавленные, похожие на хрипы, стоны. Некоторые из них падали на колени, точно переломленная надвое спичка. Но их тут же поднимали надсмотрщики ударами плети.

Я была в ужасе:

— За что они их бьют?!

— А как иначе заставить этих бездельников работать? — отозвался дон Амаро. — Если хочешь, чтобы тебе повиновались, нужно быть жёстким.

Подскакав к длинному навесу, мы увидели стоящие под ним ёмкости, плотно прижатые друг к другу. В каждую доверху был налит латекс. Дон Амаро сказал, что в одной такой ванночке содержится суточная норма сока, собранная с двадцати-тридцати деревьев. Тут же рабочие на небольших столах раскатывали деревянными валиками мягкие эластичные лепёшки; исторгнутая из белёсой массы вода стекала по металлическому скату на землю. Неподалеку тлели разведённые костры, на которых работники просушивали собранные на палку полоски сырого каучука. Они сидели на корточках, держа в руках и поворачивая на дыму небольшую деревянную лопатку, вырезанную в виде весла, которую обмакивали в сосуд с соком гевеи. Когда вода испарялась и вокруг лопатки образовывалась тонкая плёнка, они снова макали её в горшок и коптили. И так до тех пор, пока вокруг палки не возникал большой ком. Здесь же на расстеленной парусиновой материи лежали целые ленты прокопчённого готового сырья.

Мы обогнули вереницы повозок, нагруженных огромными брезентовыми тюками, которые лениво тащили неповоротливые мулы. Землю размыли недавние ливни, и она чавкала под копытами животных. Колёса то и дело застревали в колдобинах, вязли в буром месиве.

Всюду, точно муравьи, копошились люди. Они едва стояли на ногах и шатались, как пьяные. Их лица выражали полную апатию и уныние. Едва кто-то останавливался, чтобы перевести дыхание и собраться с силами, как его руки инстинктивно начинали расчёсывать тело, на котором повсюду вспухли мокрые волдыри. Меня едва не стошнило, когда я увидела, как один мулат выдавил пальцами из покрасневшего, зудящего места на груди маленького липкого червячка.

Потом я услышала монотонную, унылую, похожую на плач, песню. Здесь работали индейцы. Когда-то мать рассказывала мне, что это был гордый, свободолюбивый народ. Сейчас от них остались только понурые, угрюмые тени с продетой в нижнюю губу серьгой и горсткой перьев на всклоченных космах.

Вскоре перед нами замаячили грубые строения бараков. Вспыхивали желтизной соломенные крыши. Пестрело развешенное на верёвках тряпьё. У дороги возились дети. Они смотрели на нас большими выпученными глазами, в которых навечно застыла пустота. У каждого из них на шее красовался крупный мясистый нарост. Я невольно прижала руку к горлу: зобом страдал один из моих младших братьев, и потому одна только мысль об этой болезни ужасала. Помню, как мать старалась успокоить: «Не бойся, глупенькая, у меня же его нет, и у тебя не будет…». Но я всё равно не могла победить смешанный с отвращением страх…