Жизнеописание Степана Александровича Лососинова - [20]

Мария Николаевна стояла со свечкой в руке на пороге своей комнаты и беззвучно смеялась.

— Пойдемте, я вас провожу, — прошептала она наконец и пошла вперед с деловым видом, наклонив голову.

Степан Александрович шел за нею, кутаясь в шинель и в полном остолбенении.

Она свернула в какой-то коридорчик и вдруг остановилась перед маленькой дверью.

— Вот, — сказала она, смеясь. — Нате свечку.

Степан Александрович вошел в дверь и вне себя от конфуза заперся.

Все было тихо. Он просидел десять минут, двадцать, полчаса, наконец, решив, что все угомонилось, задул свечу и осторожно отворил дверь.

— Зачем же вы свечку-то потушили? — послышался в темноте недовольный голос. — У меня спичек нет.

Ну, пойдемте, я вас доведу до лестницы.

И, взяв его крепко за руку, повела на площадку.

— Идите осторожно, не оступитесь, — произнесла она, когда Степан Александрович стал спускаться. — И как можно в одних носках? У вас нет ночных туфель? Я вам пришлю завтра солдатские. Покойной ночи. Счастливый человек! Будете спать! А я уже пять лет не сплю по ночам. Пожалуй, буду сейчас писать для вас письмо…

И, зевнув, она исчезла во мраке.

Глава 8 Исторический день

Город Бердичев во времена дикого царизма и кровожадного юдофобства был обычно синонимом ярко выраженных сторон еврейской нации. Говорили, например: «У нас в доме шесть зубных врачей. Просто не дом, а сплошной Бердичев». Или: «Я думал по виду, что он коренной русак, а заговорил: Бердичев».

И тем не менее штаб главнокомандующего юго-западного фронта помещался именно в Бердичеве.

Поэтому вагоны поездов, направлявшихся в этот город, были обычно переполнены офицерами всех родов оружия.

Тут были и прапорщики из интеллигентов, размякшие от жары, с расстегнутыми воротами гимнастерок. Были гвардейцы, шикарно расхлябанные и державшие мундштуки необыкновенно длинными аристократическими пальцами. Были бравые армейские поручики, спорившие на тему, что лучше потерять: руки или ноги, были генералы, важные и неважные, кстати, очень любопытный факт: кажется, все у генералов одинаковое: и погоны, и знаки отличия, и лета. А вот у одного есть, а другого нет самого этого генеральства — изюминки этой нет, не имеющей названия на человеческом языке. Перед одним генералом прапорщик грудь выкатывает колесом и распластывается от чести, а другому еле козырнет одним пальцем — и генерал ничего. Сам чует, что его бог чем-то обидел, а чем и сам не знает, но терпит!

Впрочем, Соврищев одинаково боялся всякого генерала.

Не желая объяснять это просто трусостью, он утверждал, что сознание чужой власти подавляет его психику и не дает нормально развиваться его индивидуальности. Поэтому он обычно старался не попадаться генералам на глаза.

Но чем ближе подъезжали друзья к Бердичеву, тем мучительнее становилось количество и качество генералов. Лезли они в вагоны десятками и были все с тою самою изюминкой, так что Соврищев под конец все время стоял, вытянувшись, не куря и не мигая глазами, накапливая в малоталантливом сердце своем лютейший гнев на гениального неоцененного им друга.

На подъездных путях к станции Бердичев потянулись синие, как спелые сливы, пульмановские вагоны с огромными завешанными шторами окнами.

У их входов стояли неподвижные часовые, при входе генерала лихо отводившие в сторону ружья. В одном из незавешанных окон мелькнула такая важная седая голова, что у Соврищева от почтения как-то дурно стало во рту, словно он раскусил одуванчик.

Наконец остановился поезд, и генералы хлынули из вагонов, словно еще поважневшие от близкого присутствия штаба.

Соврищев отдохнул и даже нашел в себе силы в давке слегка притиснуть ехавшую в поезде полную и грустную еврейку, на что та сказала: «ой, как же вы меня пожали, молодой офицер».

Сев на извозчика, Степан Александрович сразу скомандовал:

— В штаб главнокомандующего! — к великому негодованию Пантюши, считавшего, что прежде необходимо позавтракать.

Но Степан Александрович, чувствуя, что близится миг его торжества, естественно, волновался, и всякое промедление причиняло ему невыносимые моральные страдания.

— У меня письмо к его высокопревосходительству от ее превосходительства Марии Николаевны Перчаевой, — сказал Степан Александрович дежурному офицеру, очень элегантному офицеру с аксельбантами и с выражением ума и любезности на бритом лице.

— Я могу передать.

— Нет, господин капитан, это лишь рекомендательное письмо, но мне надо главнокомандующего по личному, т. е. не по личному, а наоборот… т. е. я должен сам переговорить с его высокопревосходительством.

— Вам надлежало заранее записаться… Сейчас прием. Гм! Перчаева? Это та самая Перчаева?

— Та самая.

— Я доложу. Хотя… (он удалился, пожимая плечами и вертя в руке письмо).

Расхаживая по широкому коридору, Степан Александрович живо вспомнил те времена, когда он держал в гимназии выпускные экзамены.

— Пройдите, — сказал, вернувшись, капитан, — но в другой раз имейте в виду, что у нас непременная запись. Ну, знаете, просто нельзя без записи — весь фронт лезет, а главнокомандующий фантастически занят… сверх головы еще вот столько (капитан показал на пол-аршина выше своей головы). У него железные нервы, но и он не выдерживает… ответственность неимоверная.