Жизнеописание Степана Александровича Лососинова - [16]

— Я упражнялся, прыгая на рояль. Человек должен подчинять себе свое тело.

— Чтоб я еще раз куда-нибудь за тобой увязался!..

Вагоны снова тронулись.

— Сейчас, очевидно, нас будут передавать с Казанского вокзала на Брянский, — заметил Степан Александрович.

— Комендант сказал, ваше благородие, что заутра к полдню на Брянский прибудем.

— Как, только завтра?..

— Это значит, мы будем всю ночь вокруг Москвы колесить.

Пантюшу Соврищева, несмотря на его крайнее раздражение, все же разбирало любопытство.

— А что за тайну ты хотел мне открыть? — произнес он, стараясь говорить безразличным тоном.

Степан Александрович колебался секунду.

— Завтра, — сказал он, — когда мы отъедем от Москвы, я открою тебе эту тайну.

— Вероятно, боишься, что я удеру? Должно быть, очень хороша тайна, — ядовито заметил Пантюша.

Степан Александрович не унизился до ответа, а, расстелив на полу плед и подушку, лег.

Пантюша Соврищев вспомнил вдруг голубой бархат международных вагонов и золотые галуны на коричневом проводнике.

Он посмотрел на груду тюков, лежавших по обе стороны вагона, и злоба закипела в нем.

— Идиот, — пробормотал с таким расчетом, чтоб Лососинов слышал. Но тот величественно спал, а если и не спал, то, во всяком случае, всякая брань отскакивала от него, подобно дроби, бросаемой в гранитную стену.

Глава 6 Тайна Лососинова

Мокрые весенние поля медленно плыли мимо товарного поезда. В одном из буро-красных вагонов на тюках гигроскопической ваты сидели Степан Александрович и Пантюша Соврищев. Перед ними стоял жестяной чайник, и две кружки, в одной из которых Степан Александрович заваривал универсальной ложкою чай. Поодаль сидели и тоже занимались чаепитием санитары.

Товарный вагон от времени до времени, должно быть на стрелках, с силою сотрясался и тогда едущие подскакивали на тюках и пребольно прикусывали языки.

Хотя Пантюшу Соврищева и разбирало любопытство, но он упорно молчал, считая себя — и не без оснований — пострадавшим вследствие чудовищного самомнения Лососинова.

Внезапно Степан Александрович откашлялся, выплеснул содержимое кружки за дверь и спросил торжественно:

— Послушай, Соврищев, что ты думаешь о Бёркли?

Пантюша Соврищев почувствовал себя несколько смушенно. Из самолюбия он не хотел проявить перед Степаном Александровичем своего неведения в каком бы то ни было вопросе; с другой стороны, он решительно не знал, что такое Бёркли.

— Да не мешает иногда перед обедом рюмашеночек, — пробормотал он наконец и осекся, так грозно нахмурился его более просвещенный спутник.

— Я тебя серьезно спрашиваю, — воскликнул тот, — не ерунди!

Внезапно Соврищева осенило: очевидно дело шло о каком-то союзном генерале.

— Я предпочитаю Френча, — произнес он нерешительно.

Степан Александрович, к его удивлению, недобро расхохотался.

— Ха, ха, ха! Я узнаю вас, господа империалисты. От Канта к Крупу это уже старо. Теперь от Беркли к Френчу… Но в самом деле. Что ты думаешь о философии Бёркли?

Словно повязка спала с очей Пантюши Соврищева.

Дело, стало быть, идет о какой-то философской доктрине. И тут он почувствовал прилив того особенного вдохновения, которое сниходит на интеллигентного русского человека лишь в тех случаях, когда приходится ему говорить о предмете, ему вовсе не знакомом.

У Пантюши Соврищева засверкали глаза, а руки стали эластичны, как пружины, и приготовились к жестикуляции.

Сперва тихо и медленно, как бы собираясь с мыслями, заговорил он о халдействе и буддизме и отнесся с большим недоверием к учению Конфуция. Для начала выбрал он форму отрицательную, т. е. говоря, все время говорил: я не буду говорить. Покончив с Востоком, перешел он прямо к греческой философии, подверг сомнению факт существования Сократа, причем как-то незаметно на время перескочил и на проблему о Шекспире. Говоря о Риме, он только презрительно усмехнулся и назвал Цицерона балаболкой. Средневековье назвал изобретением ученых и только презрительно рассмеялся, когда Степан Александрович попробовал напомнить ему о Фоме Кемпийском.

Новая философия? Да, Пантюша Совришев не отрицает значения Канта, хотя он мог бы быть, по его мнению, и посообразительнее. Гегель и Шеллинг, Ну да… Ну и что же? Гегель и Гегель. И ничего особенного. Фихте гораздо бы лучше сделал, если бы вместо того, чтобы заниматься философией, открыл колбасную.

— Ну а Бёркли? — взволнованно прервал его Степан Александрович. — Что скажешь ты о Бёркли?

Пантюша Соврищев, видя, что отступать уже поздно и что надо наконец заговорить о Беркли, собрался было сделать это очертя голову, как неожиданно вагон так тряхнул, что он прикусил себе язык.

— Прости, — пробормотал он, плюя кровью, — ты видишь, я уже не могу говорить.

— Тогда я буду говорить, — произнес Степан Александрович, поудобнее устраиваясь на мешке. — Слушай, Соврищев! Как тебе известно, Бёркли является основателем так называемого гносеологичесќкого идеализма.

Пантюша Совришев презрительно пожал плечами как человек, принужденный выслушать трюизмы.

— Иными словами, — продолжал Степан Александрович, — Бёркли учит, что ты, например, как и все вообще, есть лишь сумма моих восприятий. Камень, лежащий в пустыне и не воспринимаемый никем, не существует. Понимаешь?.. Теперь слушай… (Степан Александрович заговорил шепотом.) Человек, усвоивший это миросозерцание, уже ничего не боится…