Жизнеописание Хорька - [46]

Как и с первой минуты, отец Иннокентий был неизменно добр, внимателен, но в длительные разговоры не вступал и, выходя из молельни, казался смущенным – мол, Хорек тут работает, а он бьет баклуши.

Так прошел первый месяц.

7

Удивительное это оказалось место – Колочь. Махонький пятачок был отвоеван у природы человеком: десять шагов в сторону – и начиналась нетронутая природа. В лесу не было даже зарубок на деревьях, означавших просеки. Звери сновали тут дикие или ручные, подманенные монахом, как, например, пара воронов. Настырные и любопытные птицы часто кружили рядом, хватали рыбешку прямо из рук и, если кормильца не случалось поблизости, выкликали его нетерпеливыми гортанными голосами. Цезарь тоже приходил, но не так часто, как вороны. Он появлялся неожиданно, неожиданно и уходил – лизал оставленную ему соль, принимал вареную картошку, бережно и грациозно губами собирал вплоть до крошки подаяние из рук инока, но Хорька к себе не подпускал – храпел, косил глазом. Монах что-то шептал ласково-успокаивающее, гладил мощную спину зверя, чесал ему за ушком, а бык прикрывал глаза, слегка дрожа от наслаждения, выдавая редкие, но удивительно не лосиные звуки.

К концу июля пошли первые грибы, приятно скрасившие скитскую трапезу. Отец Иннокентий теперь часто отлучался в лес. Однажды, когда монах ушел на сборы, Хорек, не в силах побороть любопытство, заглянул в часовню. В простом домике, точнее сказать – срубе, поставленном на землю даже без деревянного пола, было темно и прохладно. Стекла на окнах заменяли дощечки – две маленькие бойницы в дереве, – он оттянул их, хлынул свет, вмиг замешавший темень в тихий полумрак. На скамейке у стены лежала банка со свечными огарками, коробок спичек. Прямо против двери, на бревенчатой стене, висели дешевенькие иконки Спасителя, Богородицы и Николая Угодника. Чуть повыше – картонная же «Троица», а под ней – лампадка. Фитилек не горел – отец Иннокентий, вероятно, берег масло.

Хорек притворил дверцу, присел на скамейку. Пахло смолой, воском, невыветривающимся запахом сожженного масла – он закрыл глаза, погрузился в тишину. Когда отворилась дверца и на пороге возник отец Иннокентий, Хорек спокойно поднял глаза – не чуял за собой вины за незаконное вторженье. Монах, оценив его настрой, утвердительно кивнул, плотно затворил дверь, подошел к иконостасу, затеплил лампадку и начал читать часы.

Читал он неспешно, привычно и красиво – по-монастырски, – каждое слово выговаривал внятно, с легким, но приметным распевом, что только ведет за собой и никак не теребит, подобно суетным подчас церковным службам с их завываньями и петушиными срывами чтецов и дьяконов. Хорек приподнялся со скамейки – неприлично, да и не хотелось ему уже сидеть, устроился чуть сзади у дверей и неожиданно начал подтягивать знакомое: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу, цареви нашему Богу». Раз начав, было уже не оторваться. «Глаголы моя внуши Господи, разумей звание мое», – медленно, плавно пропутешествовали они сквозь пятый псалом. Где Хорек не помнил – замолкал, где знал – тянул легко и усердно – и «Милость и суд буду петь», и «Богородичен», и как четок перебор, а вернее, вместе с ними, по ним сверяясь, сорок раз возглашал отец Иннокентий «Господи помилуй». Хорек вторил – чтение после долгой тишины было целительно и приятно. Не скоро отзвучала последняя молитва «Христе, истинный свет» – и закрепляющее «Аминь!». Отец Иннокентий повернулся к нему и повторил те первые свои слова, но с другой, более глубокой, проникновенной интонацией: «Ты пришел, сыне!», и тут же, на одном дыхании спросил резко и строго: «Хочешь исповедаться?»

Хорек испуганно кивнул головой.

Монах вышел, вернулся с распятием, Библией, облаченный в епитрахиль. Сперва долго молился – слишком, кажется, долго, Хорек устал ждать, – затем наложил епитрахиль на склоненную голову и слушал, лишь изредка подгоняя: «Говори, говори, сын мой».

8

Доверие установилось между ними прочное. По правде сказать, многое скрашивала тяжелая работа – ее было слишком много, чтоб переделать за день, и отец Иннокентий освободил Хорька от дневного бдения, на которое сам теперь вставал обязательно. Он истосковался по длинным монастырским службам. Один он редко позволял себе блюсти монастырский распорядок и теперь, изголодавшийся, больше служил, возложив на неожиданного сожителя обязанности по хозяйству.

Монах был прост. Ни показной суровости, ни учительского тона, и, случись Хорьку в задумчивости уставиться на него, всегда озорно прикрикивал: «Че уставился, монах – он тоже человек, только более всех грешный!»

Он, кажется, и не наставлял, делился, как с равным, мыслями, но жизнь Хорькову запомнил до подробностей и часто вечерами у костра за ужином, вроде к слову, возвращался к какому-нибудь эпизоду, поддевал слегка, и опять Хорек говорил, говорил – выталкивал из нутра все до остатка.

Так и жили – готовили запасы к зиме, главному испытанию в году, когда монах отправлялся к людям, в деревню, исправно и тайно снабжавшую затворника на следующий сезон провиантом.

– Без них мне б давно крышка, – признался раз отец Иннокентий, – без мира, выходит, не проживешь. Не сразу я это понял.