Жизнь взаймы - [7]

Клерфэ отодвинул бутылку. «Маленькая бестия, хочет сохранить объективность, — подумал он, — и в благодарность за то, что я привел ее сюда, с места в карьер кидается на меня!»

— Возможно, — сказал он равнодушно. — Но разве быть здоровым — это преступление?

Теперь в ее глазах появилось иное выражение.

— Конечно, нет, — пробормотала она. — Я сама не знаю, что говорю. Лучше мне уйти.

Она взяла со стола сумочку, но продолжала сидеть.

— Вы даже не пригубили свою рюмку, — сказал Клерфэ. — Ведь вы сами сказали, что вам надо выпить.

— Да… но…

— Можете со мной не церемониться. Я не очень обидчив.

— Да? А у нас здесь все такие обидчивые.

— А я — нет. Ну, а теперь выпейте наконец свою рюмку.

Она выпила.

Когда они выходили, падал снег. Борис уже давно исчез. Санок его тоже не было видно.

Они поехали вверх по шоссе, петлявшему вокруг горы. На лошадиной сбруе звенел колокольчик. В клубящейся мгле дорога казалась очень тихой, но вскоре они услышали другой колокольчик. Кучер придержал лошадь на развилке около фонаря, пропуская сани, съезжавшие с горы.

В снежном вихре встречные сани проскользнули мимо них почти бесшумно. Это были низкие розвальни, на которых стоял длинный ящик, прикрытый черной клеенкой.

Клерфэ почувствовал, как Лилиан сжала его руку. Рядом с ямщиком он увидел брезент, из-под которого выглядывали цветы; второй брезент был наброшен на несколько венков.

Кучер перекрестился и погнал лошадь.

Молча проехав последние петли дороги, они остановились у бокового входа в санаторий. Электрическая лампочка под стеклянным колпаком отбрасывала на снег желтый круг. В этом световом круге валялось несколько оторванных зеленых листочков.

Лилиан Дюнкерк повернулась к Клерфэ.

— Ничего не помогает, — сказала она с кривой усмешкой. — На короткое время об этом забываешь… Но уйти совсем невозможно. — Она открыла дверь. — Спасибо, — пробормотала она. — И простите меня, я была плохой собеседницей. Но я чувствовала, что не в силах остаться сегодня вечером одна.

— Я тоже.

— Вы? Почему?

— По той же причине, что и вы. Я ведь вам говорил. Звонок из Канна.

— Но вы сказали, что это — счастье.

— Счастье можно понимать по-разному. Да и мало ли что говорят. — Клерфэ сунул руку в карман. — Вот вам бутылка водки. Спокойной ночи.

Побродив около часа по снегу, Клерфэ обнаружил на опушке леса небольшое квадратное строение. Из отверстия в его куполообразной крыше валил черный дым. В Клерфэ пробудились омерзительные воспоминания, от которых он пытался избавиться; несколько лет жизни были бессмысленно убиты на это.

— Что там такое? — спросил он молодого парня, сгребавшего снег возле какой-то лавчонки.

— Там? Крематорий, сударь! — Парень оперся на лопату. — Теперь он не так уж часто бывает нужен. Но раньше, перед Первой мировой войной, здесь умирало много народу. Зимой, знаете ли, землю копать трудно. Крематорий гораздо практичнее. Наш существует уже сорок лет.

— Значит, вы построили его до того, как крематории вошли в моду?

Парень посмотрел на Клерфэ непонимающим взглядом.

— Мы всегда идем впереди, в любом практическом начинании, сударь. — Он угрюмо взглянул на квадратное здание; теперь над ним вился только легкий дымок. — Да, сейчас крематории вошли в моду.

— Вот именно, — подтвердил Клерфэ. — И не только здесь.

Парень кивнул.

— Мой отец говорит, что люди потеряли уважение к смерти. И это произошло из-за двух мировых войн.

Дым перестал идти. Клерфэ зажег сигарету. По непонятной ему причине он не хотел закуривать до тех пор, пока из крематория поднимался дым. Он протянул сигарету парню.

— Чем занимается ваш отец?

— Мы торгуем цветами. Если вам что-нибудь понадобится, сударь, знайте, у нас дешевле, чем у этих живодеров в деревне. У нас бывает прекрасный товар. Как раз сегодня утром прибыла новая партия.

Клерфэ задумался. А почему бы ему не послать цветы в санаторий молоденькой бельгийке, этой бунтарке? Вероятно, высокомерный русский разозлится еще больше. Он зашел в лавчонку.

Она имела довольно жалкий вид, и цветы там были самые средние, если не считать нескольких очень красивых, которые совсем не подходили ко всему окружающему. Клерфэ увидел вазу с белой сиренью и большую ветку мелких белых орхидей.

— На редкость свежие! — сказал низенький человечек. — Только сегодня прибыли. Это первоклассные орхидеи. Не завянут по крайней мере недели две. Редкий сорт.

— Упакуйте их, — сказал Клерфэ, вытаскивая из кармана черную шелковую перчатку, которую Лилиан накануне вечером оставила в баре. — И это тоже запакуйте. Найдется у вас конверт или бумага?

Ему дали и то и другое.

В санатории было тихо.

Лилиан Дюнкерк, в синих брюках, сидела у себя на балконе. Перед ней в снегу, который намело за ночь, торчала бутылка водки — подарок Клерфэ.

Зазвонил телефон. Лилиан сняла трубку.

— Да, Борис… нет, конечно, нет… к чему мы бы пришли, если бы так поступали?.. Не будем больше говорить об этом… конечно, подымись… да, я одна, кто же может прийти ко мне так рано?..

Лилиан снова вышла на балкон. Она подумала было — не спрятать ли ей водку, но потом взяла стакан и откупорила бутылку.

Водка была отличная и очень холодная.

— Доброе утро, Борис, — сказала она, услышав, как хлопнула дверь. — Я пью водку. Хочешь? Тогда принеси стакан.