Жизнь Владислава Ходасевича - [77]

За последнее время <…> я прочитал кучу эмигрантской литературы. Банду Алданова, Гулливера из „Возрождения“, профессора Ильина, Адамовича и прочих подобных. Эти дрянь-люди, злясь по заказу [и] не стесняясь своим невежеством, интересны именно равнодушием своим ко всему, о чем они пишут. И чего не только не понимают, но и не заботятся понять».

Интересно, знал ли Горький, что под псевдонимом «Гулливер» пишут Ходасевич и Берберова? Скорее всего, да, так как некоторые стрелы летят здесь прямо в Ходасевича (по поводу презрения к людям, «самоотверженно, героически изменяющим мир»). Как бы там ни было, в этом письме поставлена окончательная точка — полный разрыв с эмиграцией, произошедший еще раньше…

Но и Ходасевич отзывался уже о Горьком не слишком лестно. И даже совсем нелестно. Например, в статье «Научный камуфляж. — Советский Державин. — Горький о поэзии» Ходасевич язвительно высмеивает предисловие И. Виноградова к изданию его любимого Державина в большой серии «Библиотеки поэта» и предисловие Горького ко всей серии. Отдавая должное литературному дарованию Горького, он пишет:

«Но как мыслитель вообще и как литературный теоретик в частности, Горький слаб. Чем реже он выступит на этом поприще, тем для него лучше. <…> Его статья о смысле современной поэзии (и в известной мере — о смысле назначения поэзии вообще) — не более как ряд курьезов, которым лучше было бы оставаться в его портфеле и с которыми всерьез полемизировать не приходится.<…>

…Оказывается — знать историю поэзии молодым поэтам надо прежде всего потому, что им следует ознакомиться с историей „развития и разложения буржуазии“».

Сам Ходасевич прекрасно знал теорию поэзии и много ею занимался. Далее он перечисляет ряд горьковских курьезов-глупостей и подводит итог так: «На этом, в общем, заканчивается наивная горьковская болтовня о поэзии, имеющая, впрочем, совсем не наивную цель: в конечном счете Горький приглашает молодых стихотворцев учиться поэтическому мастерству ради выполнения агитационных задач коммунистического начальства».

Но это уже статья 1933 года. Забрало поднято. Ходасевич не без горечи и, конечно, с ядом констатирует, во что превратился Горький. Дальше он молчать об этом не может. Статью эту Горький прочел — она сохранилась в его архиве в виде газетной вырезки. Может быть, она повлияла на высказанные им в письме Авербаху сентенции…

Глава 10 В эмигрантском Париже

Нина Берберова. Париж. 1929 год

И вот — снова Париж. Париж окончательно. Больше ехать некуда; Берлин, Прага — все испробовано, все еще хуже. Здесь придется жить: другого, более или менее подходящего места на земле нет, и надо придумать, как жить, чем жить… Возврата на родину уже точно нет, это понятно давно, а последнее время одна за другой появляются разгромные статьи в советском журнале «На литературном посту», где Ходасевича объявляют «буржуазным упадочником», пишут, что подобные ему «организуют психику читателя в сторону поповско-феодально-буржуазной реставрации».

Ходасевичу с его нервами тяжело жить в большом шумном городе. Он писал Нюре еще из Сорренто: «Здесь, в Сорренто, очень хорошо, тихо. К счастью (или к несчастью) я в последние годы совсем утратил способность жить в больших городах. Берлин мне тяжел, Париж еще хуже, а в Риме (хоть он и много меньше) я буквально заболеваю на другой день. От всякого шума у меня делается такое сердцебиение, что не могу дышать. По ночам не сплю. Думаю, что не вынес бы ни Москвы, ни даже Петербурга. <…>».

Но придется терпеть Париж…

Они поселяются в «тесном и грязноватом», как пишет Берберова, Притти-отеле на маленькой улице Амели, которая сама по себе неплоха — она тихая, малолюдная и почти в самом центре Парижа, недалеко от Сены и Дворца Инвалидов. Они получают документы «апатридов», то есть людей, не имеющих гражданства, терпимых в этой стране только из милости, не имеющих права даже поступить на постоянную службу. Им разрешено работать лишь сдельно, «свободно». Приходится зарабатывать любыми способами, не только литературными, и считать каждую копейку. Берберова выполняет заказы на вышивание крестиком (получает за это примерно 60 сантимов в час), нанизывает бусы, надписывает рождественские открытки. А в свободное время пишет стихи и прозу, переводит, по возможности печатается.

Публикации Ходасевича, приносящие деньги, редки — сам Ходасевич, как сообщал он Нюре, не умеет много писать по заказу — ему придется научиться этому лишь в дальнейшем. В газете П. Милюкова «Последние новости», где его тогда публиковали, он напечатал за весну и лето лишь два очерка-«подвала»: «Помпейский ужас» — о том, какое тяжелое, кладбищенское впечатление произвело на него посещение музея в Помпее — лучше бы такого музея, считает он, и вовсе не было; уже упомянутый «Бельфаст» и две статьи «Заметки о стихах», одна — о «Молодце» Марины Цветаевой, другая — о стихах великой княжны Ольги Николаевны (листок с двумя стихотворениями, воспроизведен в книге Н. А. Соколова «Убийство царской семьи»; Ходасевич верит в авторство Ольги и старается доказать его, ссылаясь при этом и на Гумилева, которому она показывала свои стихи в 1916 году в Царскосельском госпитале. Он пишет, что стихи эти хоть и слабые, интересны, в первую очередь, как человеческий документ). Поэму Цветаевой он анализирует на этот раз весьма сочувственно, хотя ругал ее стихи ранее.