Жизнь Владислава Ходасевича - [22]

Воспоминания о Наде Львовой и ее гибели не оставляли Ходасевича и в эмиграции. В 1925 году он начал писать повесть о «литературном городке», о мире московских символистов. Одним из действующих лиц была Соня Мамонова, а ее прообразом, по-видимому, — Надя Львова. Но повесть была только начата, хотя Ходасевич и опубликовал ее отрывки под заголовком «Неоконченная повесть» в газете «Возрождение» в 1931 году, — желание писать повесть властно вытеснили документальные очерки-воспоминания о той эпохе, образовавшие позднее «Некрополь»…

Виктор Гофман покончил с собой в Париже, раньше, чем Львова, в 1911 году. Московское прошлое было уже далеким. Но Ходасевич был убежден, что именно оно привело Гофмана к гибели. Гофман учился в той же гимназии, что и Ходасевич. Он рано начал печататься, его хвалили, Брюсов привечал его. Но однажды Гофман и Рославлев, посещавшие сборища в доме «Грифов», похвастались одновременно, по-видимому спьяна, «взаимностью» Петровской. Саша Койранский ударил за это Гофмана на улице перчаткой по лицу. Этого наказания и хватило бы вполне; вина, как пишет Ходасевич, «была маленькая, ребяческая». Но дошло до Брюсова, и он, пользующийся колоссальным влиянием в литературном мире, сделал так, что Гофмана вообще перестали печатать в Москве. Это, по мнению Ходасевича, сломало ему жизнь. Но в Гофмане были и собственные болезненные черты. Возможно, жестокий и мстительный поступок Брюсова развил и обострил их. У него появилась неврастения, он начал метаться, уехал сначала в Петербург, потом в Париж, перестал писать стихи и пробовал работать над прозой, но проза не удавалась. Он боялся сумасшествия, искал у себя его симптомы. В конце концов он застрелился в своем номере отеля на бульваре Сен-Мишель, заявив незадолго до этого хозяину отеля, что сошел с ума. Ходасевич числил Гофмана еще одной жертвой декадентства и… Брюсова с его теорией «мигов», которые надо ловить и «губить»…

Ходасевич, с его неврастенией, сумел пройти в юности через искусы московской символистской среды, и вышел из них, сохранив свое лицо, свою живую душу.

Глава 4 Муни

Самуил Киссин

Фотография Л. Я. Брюсовой. 1911 год

Самым близким другом юности, обретенным вдруг в пестроте московской литературной жизни осенью 1906 года, стал для Ходасевича Самуил Киссин. Он составлял для Владислава в те годы все, заполнял весь мир. Был он родом из Рыбинска, из небогатой еврейской семьи. Когда они познакомились с Ходасевичем, учился на юридическом отделении Московского университета и жил, с трудом сводя концы с концами, на те двадцать пять рублей в месяц, что посылали ему родители.

Сначала Ходасевич и Муни крепко не понравились друг другу, может быть как раз в силу взаимной похожести, обмениваясь ядовитыми стрелами свойственной им обоим иронии. А примерно через год вдруг «открыли», поняли друг друга. И уже обходиться друг без друга не смогли. Это была та первая сладкая дружба, подобная первой любви, когда все отдается и все возвращается назад, и одиночества словно нет и в помине: вдвоем они образуют внутреннее духовное пространство, куда другим нет входа. «После этого девять лет, до кончины Муни, мы прожили в таком верном братстве, в такой тесной любви, которая теперь кажется мне чудесною».

«Муни» — псевдоним, под которым Киссин печатал свои стихи «в крошечном журнальчике „Зори“». Но так звала его вся Москва: уменьшительное от Самуила и в то же время второе имя Будды — Сакья Муни, Муни, что на санскрите означает «мудрец», «аскет, давший обет молчания». Это запоминалось и импонировало…

Они встречались, когда оба были в Москве, ежедневно, чаще всего в кафе, в ресторанах, на улицах. Так уж было заведено: что бы ни происходило с каждым из них в течение дня, конец его или даже конец ночи они проводили вместе, словно возвращались в свою семью после дневных трудов. Часто сиживали вечером в кафе на Тверском бульваре, а заканчивали вечер в дешевом «Международном» ресторане, на углу Малой Бронной, поблизости. Иногда свидания назначались в три, в четыре, в пять часов ночи. Весной и летом, в ясную погоду, встречались «у звезды», которая всходила из-за Страстного монастыря на рассвете. И они стояли на Тверском бульваре, глядя на эту утреннюю звезду, а потом переставали замечать ее, углубляясь в свои споры.

Они были тогда удивительно близки, близки во всем — в символистском ощущении другого мира, лишь отражающего реальный (он был для них гораздо более реален), в темных и смутных предчувствиях, исходящих из него, из этого второго мира, во всеразъедающем скепсисе. Их не любили, как пишет Ходасевич, за «скептицизм» и «карканье» — за разговоры о наступающих мрачных событиях, каких именно, неизвестно. Но они старались и не говорить с посторонними; у них был свой, особый язык — язык намеков, понятный лишь им одним. Общаться другим людям с ними двумя было трудно, почти невозможно.

Иногда происходили невообразимые вещи:

«Муни говорил, что у него бывают минуты совершенно точного предвидения. Но оно касается только мелких событий.

— Да что там! Видишь, вон та коляска. У нее сейчас сломается задняя ось.