Жизнь Владислава Ходасевича - [114]

Эти стихи — тоже что-то вроде «Памятника» — и себе, и любимому размеру XIX века, и Ломоносову, и Державину, и всей русской поэзии. Звучат они мощно, действительно, как шум водопада…

С тех пор, в разнообразьи строгом,

Как оный славный Водопад,

По четырем его порогам

Стихи российские кипят.

И чем сильней спадают с кручи,

Тем пенистей водоворот,

Тем сокровенный лад певучей

И выше светлых брызгов взлет —

Тех брызгов, где, кок сон, повисла,

Сияя счастьем высоты,

Играя переливом смысла, —

Живая радуга мечты.

Даже эти немногие стихи последних лет доказывают, что поэтический дар не оставил Ходасевича. Длительный перерыв в стихотворстве почему-то характерен для нескольких поэтов той эпохи: молчала какое-то время в 1930-е годы или почти не писала Анна Ахматова; литературный враг Ходасевича Георгий Иванов тоже замолчал надолго, на семь лет, чтобы потом возродиться и начать писать стихи, несравненно лучшие старых — словно другой поэт появился. Возможно, то же самое произошло бы и с Ходасевичем. Но ему не хватило времени на возрождение…

И все же что-то, мешающее писать стихи, с ним, внутри него тогда очевидно происходило. И здесь стоит, возможно, обратиться к проблеме, затронутой еще Пушкиным, походя, полушутя, в письме к Вяземскому и развернутой самим Ходасевичем в статье 1927 года «Глуповатость поэзии» («Современные записки»). Ходасевич толкует это высказывание Пушкина: «…поэзия, прости Господи, должна быть глуповата» — очень по-своему и, кажется, не совсем точно: «Оказывается, что мудрость поэзии возникает из каких-то иных, часто противоречащих „здравому смыслу“ понятий, суждений и допущений. Вот это лежащее в основе поэзии отвлечение от житейского здравого смысла, это расхождение со здравым смыслом <…> — это и есть та глуповатость, о которой говорит Пушкин». Все это верно, но немножко не о том. Глуповатость — скорее то, что несет поэта при сочинении стихов словно по волнам, это своего рода непосредственность, наивность, подобная наивности актера, готового целиком отдаться своей роли и забыть самого себя. Это именно забвение самого себя, своих умных мыслей. А толчком к этому состоянию служит «повод» для написания стихотворения, о котором писала в своей книге «Звук и смысл» критик и эссеист Е. В. Невзглядова. Повод может быть совершенно случаен, ничтожен, но он вызвал определенное чувство, воспоминание, и поэт должен, чтобы что-нибудь получилось, отдаться это чувству целиком, плыть по волнам, действительно надеть маску «простака», о которой пишет Ходасевич. Тогда ничтожный сам по себе повод родит мудрость, которая будет проступать из-под маски. Пример этого, довольно яркий, — стихотворение Ходасевича «Веселье», написанное по-видимому в 1928 году, которое он почему-то не счел возможным даже опубликовать:

Полузабытая отрада,

Ночной попойки благодать:

Хлебнешь — и ничего не надо,

Хлебнешь — и хочется опять.

И жизнь перед нетрезвым взглядом

Глубоко так обнажена,

Как эта гибкая спина,

У женщины, сидящей рядом.

Я вижу тонкого хребта

Перебегающие звенья,

К ним припадаю на мгновенье —

И пудра мне пылит уста.

Смеется легкое созданье,

А мне отрадно сочетать

Неутешительное знанье

С блаженством ничего не знать.

Повод, казалось бы, ничтожный — попойка, «гибкая спина» женщины. Но из него, из обостренного алкоголем взгляда на мир, на его детали возникает вдруг глубокий и мрачный вывод — о единственно возможном (для продолжения жизни) сочетании «неутешительного знанья» с минутным забвеньем, подаренным ночной попойкой. И поэт должен сначала прикинуться (перед самим собой) совершенно наивным, увлеченным процессом попойки.

Вот этой наивности и непосредственности, возможности пережить мгновенье с полной отдачей, как учил когда-то Брюсов, становилось, по-видимому, у Ходасевича все меньше и меньше. Некая сухость, неспособность отдаваться мгновению, «плыть по волнам» переживания у него, наверное, в эту пору появилась.

Впрочем, перечисленные выше стихи последних лет и особенно «Не ямбом ли четырехстопным…» показывают, что он все-таки не «засох», не «иссяк», а дело было, скорее всего, все же в слишком высоко для себя «поднятой планке», повторяя еще раз точное выражение С. Бочарова. От этих последних лет осталось довольно много поэтических заготовок, набросков, незаконченных четверостиший — знак того, что поэт не был удовлетворен работой, бросал ее, не доделав…

Последний прозаический отрывок (17–19 мая 1938 года) посвящен месту, в котором он находил некоторое забвение и утешение, играя там в бридж. Это — подвальный зал ресторана «Мюрат», и по сей день сохранившегося на углу бульвара Мюрат и улицы Отой, но сильно перестроенного. Подвал был игорным клубом; у Ходасевича он назван «Атлантида». Видимо, это было для него, действительно, отрешенное от жизни и ее забот и счастливое в своей замкнутости, словно потонувшее для остального мира место.

Он описывает литографии на стенах, изображающие тоже нечто азартное — лошадиные скачки; табачный дым, висящий над головами играющих, шум и гам, который стоит в подвале.

«Переселившись в Европу и сменив задумчивый винт и степенный преферанс на более нервный бридж, мы уже не говорим, как отцы и деды говаривали — „пикенция“, „бардадым“, „а я вашу дамочку по усам“ и тому подобное, а говорим — „трефандопуло“, „пик-пик-пик“, „слышен звон бубенцов“. Порой откуда-нибудь доносится грозное: „контр!“ — и ядовитое, с присвистом „спор-контр“, а потом еще более злорадное: „а вот я тебя отучу контрировать“.