Жизнь с нуля - [34]

Надо было с ней поговорить. И я попытался.

Однажды, в субботу вечером, «Эльзасская пивная» была закрыта на ремонт, и я решил: вот оно, стартовое окно, как говорят астронавты. Момент, когда удивительным образом совпали все условия, благоприятные для запуска, то есть в моем случае для исповеди. Я был в ударе и в то же время – в мире с самим собой, мы провели приятный вечер (кино-ресторан-постель), кругом царила гармония: сейчас или никогда, подумал я.

Я в общих чертах изложил ей свою историю всю нашу семейную мифологию с упоминанием супружеских измен, биде, гранат, насилия, строптивого осла и мужчин – утонувших, взорвавшихся, погибших от удара молнии или скончавшихся от инфаркта.

Я описывал события четко и сдержанно, и мой рассказ, вероятно, больше походил на нотариально заверенный документ, чем на захватывающую одиссею.

Жасмин слушала меня затаив дыхание. Когда я умолк, она накрыла ладонью мою руку. А затем сказала с улыбкой (она вообще часто улыбалась):

– Ну понятно!..

Я жадно смотрел на нее блестящими от сдерживаемого волнения глазами, ожидая ее реакции, ибо я наконец поделился своей тайной, сбросил бремя, тяготившее меня с детства. И услышал ее восторженный голос:

– Оказывается, ты пишешь роман! Почему ты мне раньше не сказал? Не знаю, чем там все кончится, но пока это потрясающе!

Что я должен был сделать в этот конкретный момент?

Сходить домой за фотоальбомами и вывалить их перед ней, вместе с двумя свидетельствами о рождении, своим и отцовским? Заставить прочесть документы, найденные мной в интернете, распечатанные и аккуратно собранные в папку? Притащить ее к тетке, к которой в последнее время наведывался только раз в год, на День матери – на большее я был не способен, – и прокричать «ФЕВРАЛЬ!», чтобы старушка подпрыгнула до потолка и принялась рвать на себе волосы?

А какой смысл? И я сделал что мог: улыбнулся дурацкой улыбкой, устремил мечтательный взгляд в никуда и признался, что писательство – вся моя жизнь, и я намерен посвятить этому будущее.

Назавтра я купил пачку писчей бумаги, несколько ручек и принтер. Если бы ко мне заглянула Жасмин, она бы увидела, что у меня есть все необходимое для писательского труда. А если бы она попросила дать ей несколько страниц почитать, я бы сказал, что об этом не может быть и речи, поскольку текст нуждается в доработке. В случае повторной попытки я разыграл бы глубокий творческий кризис и признался: все рукописи выброшены на помойку, поскольку я убедился, что абсолютно бездарен.

Пусть мне дадут умереть спокойно.

Но Жасмин так и не попросила дать ей почитать то, что я пишу. И я продал принтер.

Больше я никогда не заводил с ней разговор на эту тему.

* * *

Семейные тайны – это черные пауки, которые ткут вокруг нас липкую паутину. С течением времени она все плотнее обволакивает нас, стягивает нам руки и ноги, забивается в рот. Мы оказываемся словно в непроницаемом коконе, не можем ни двигаться, ни говорить.

Ни жить.

Долгие годы я просыпался как Негруполис, дышал, ходил, ел и пил как Негруполис. И засыпал как Негруполис. А потом обречен был умереть как Негруполис, от какого-нибудь идиотского несчастного случая.

И надежды на спасение не было.

Но сейчас я впервые счел свою судьбу несправедливой и возмутительной.

Негруполисы? Да пропади они пропадом.

Куда во всей этой истории подевался Мортимер?

* * *

– Почему ты не удержал эту девушку? – удивляется Насардин, и в его голосе слышится нотка упрека. – Нам с Пакитой она нравилась.

«Удержать»? Пусть бы мне объяснили, как это делается.

Можно подумать, кто-то в состоянии закрепить за собой права на другого человека, предъявить сертификат на вечное владение его любовью, телом, сердцем, всей его жизнью.

Люди поступают, как им вздумается, остаются с вами или оставляют вас.

Никто никому не принадлежит. Никогда.

Насардин не вполне понимает, что я пытаюсь ему сказать. Я вижу это по его бровям, которые живут самостоятельной жизнью и выражают свое мнение, даже когда он молчит. Знаю, я говорю на непонятном ему языке. Ведь его первая настоящая любовь, несравненная Пакита, стала для него единственной и последней любовью.

Думаю, в такой жизни, как у Насара и Пакиты, все кажется простым.

А в такой жизни, как у Мортимера, ничто не дается легко, особенно счастье.

* * *

Однажды утром, когда мы проснулись – к этому времени мы провели вместе 11 месяцев, 5 дней, 1 час и 5 минут, – Жасмин спросила:

– Как насчет того, чтобы поехать со мной?

Я собирался спросить, в какое кафе, в какой кинотеатр или куда еще, когда она добавила:

– Я уезжаю в Нью-Йорк.

– Что?!

– Мои друзья открыли французский ресторан в Верхнем Вест-Сайде… Говорят, там здорово. Они предложили мне работу.

И чего они лезут, куда их не просят, эти друзья? Я уже ненавидел их. Наверняка они из тех молодых людей, которые действуют мне на нервы, которым все удается. У них масса планов, они полны энтузиазма и веры в жизнь. В одно прекрасное утро, намазывая масло на хлеб, эти ребята вдруг решают перебраться на Манхэттен, и – опля! – осуществляют свою мечту, не откладывая на потом, не мучаясь сомнениями. Сразу, как только в голову пришло: «А давайте откроем ресторанчик на Манхэттене? – Ух, клаааассно!»