Жизнь, прожитая не зря - [69]

На ней шёл концерт. Возле железных узорчатых ворот Зимнего дворца была устроена наспех сколоченная летняя сцена, которую со всех сторон разукрасили бело-сине-красными флагами. Какая-то группа, враз сделавшаяся популярной в эти дни, пела с неё что-то жутко антисоветское и от того сверхмодное: то ли про Сталина, то ли про репрессии и ГУЛАГ — Лебедев толком не запомнил. Бородатый и патлатый вокалист, с какой-то стати напялив на себя офицерскую гимнастёрку времён Первой мировой войны, закатывая глаза, надрывался в немного хрипящий микрофон. На его широкой груди болтались бутафорские «Георгии». Полупьяная толпа, большинство в которой составляла молодёжь, нестройно подпевала, ритмично дёргаясь в такт музыке. Над ней реяли триколоры. Какие-то девицы, взобравшись на плечи к своим парням, размахивали над головами сорванными с себя футболками и громко визжали.

Лебедев, недолго поглядев на всё это издали, подошёл к сцене поближе, сам не зная зачем. Он был не в форме, а в обычной, гражданской одежде, и на него не обратили никакого внимания.

Он мало что понимал в том, что творилось вокруг, ибо плохо разбирался в политике. Одни говорили одно, другие — другое, и во всей этой круговерти он не знал, не чувствовал, не мог понять, где ложь, а где — правда. Например, преподаватель тактики в его училище был убеждённым коммунистом. Всегда подчёркивал, что гордиться тем, что на долю страны выпала величайшая историческая миссия — первой во всё мире встать на путь социализма. А ещё он восхищался Сталиным и клял Горбачёва с Ельциным. А вот отец одного из его товарищей-курсантов жутко, с пеной у рта ненавидел всё советское, красное. Истерично, сбиваясь на визг, кричал о репрессиях, о десятках миллионов расстрелянных, раскулаченных и замученных в лагерях. И совал всем самизда-товские книги Солженицына, Бунина и Шаламова. Лебедев не знал, кому верить.

Во всём мутном водовороте событий он ощущал со всей ясностью одно: привычный, близкий и родной ему с детства мир умер. Рухнул разом и ушёл в небытие, недолго побившись в конвульсиях. И так как было раньше, как было всегда, больше уже никогда не будет. В тот вечер Лебедев чувствовал нутром, что прощается с этим миром. Он и сам не знал, каким он был: плохим или хорошим. И даже не ломал голову над этим. Просто он был. А вот что будет дальше, после этих дней всеобщей исступлённой эйфории — он не знал.

Патлатый певец, тем временем, затянул заунывную песню про благородных офицеров-белогвардейцев, которые сражались за Россию с «хамами». А хамы вроде как решили продать Родину не то мировому кагалу, не то немецкому кайзеру.

— А иуда Ленин, да иуда Троцкий матушку-Россию распинали на кресте… — трагически неслось со сцены.

Толпа подвывала. Обняв друг друга за плечи, люди плавно покачивались из стороны в сторону, иногда почти совсем заваливаясь на асфальт. В сгустившихся сумерках то тут, то там над головами блестели огни зажигалок. У самой сцены, в толпе ярко замельтешило красное полотнище, и почти тотчас раздался сухой треск, который утонул в нестройном хмельном рёве. Лебедев догадался, что там разорвали в клочья советский флаг.

«Интересно, а где ты, ублюдок волосатый, раньше был со своими песенками? — подумал он вдруг, ощущая в себе глухо закипающую злобу. — Сидел, небось, заткнувшись в тряпочку. При слове «КГБ» в штаны дристал. А теперь можно, значит, потому как не страшно больше? Ишь, вырядился! Да ты хоть знаешь, дебил, что беляки такой формы в жизни не носили? Это только в кино их такими показывают. У них своя форма была, не такая как эта. А кресты чего понацепил? Ты хоть знаешь, козёл, что означала эта награда? За что её вручали?»

Лебедев нахмурился, глядя исподлобья недобро, скривив рот. Коммунистом он отродясь не был. Да и в комсомоле состоял лишь формально, потому как все курсанты в нём состояли и давали присягу перед развёрнутым красным знаменем. Под этим знаменем присягали курсанты в 41-м — такие же девятнадцатилетние парни как он. И их отправляли на фронт, и они ложились тысячами своих худосочных, ещё мальчишеских тел в непролазные, октябрьские грязи, под гусеницы рвущихся к Москве танковых дивизий Гудериана. Потом, через четыре года, это знамя подняли над провалившимся куполом Рейхстага, когда Германия пала под ударами русского оружия. Под ним ещё лет пять назад дрались советские десантники где-нибудь на Саланге, на Чёртовой долине или в жарких ущельях Гиндукуша.

И вот теперь какие-то прыщавые и пьяные недоросли, истошно вопя, рвут у всех на глазах тот самый красный флаг.

Рядом с Лебедевым, слушая в пол-уха концерт, толпилась большая компания молодёжи. Они, разухабистые и хмельные, говорили громко, размахивая руками, матерясь.

— Приколись, Колян! — восклицал один, придурковато тараща глаза. — Такое, в натуре, происходит, блин. Та-а-акое, бли-и-и-ин! Я вообще офигеваю. Ва-а-а-ще, короче!

— Да ну его, на хрен! — и Колян махнул рукой в сторону сцены. — Задолбал уже.

— Да ничего не задолбал. Он воо-о-обще прико-о-ольный, — высокая вихлястая размалёванная девица, пьяно растягивая слова, ткнула рукой в сторону сцены.