Жизнь против смерти - [29]

— Наглая ложь. Папа этого ни за что бы не сделал, — сказала Еленка. — Звери. Но не вечно они будут править.

— От этого ему уже не станет легче, — с непереносимой скорбью произнесла Нелла.

Она впала в апатию. Она не хотела ничего ни видеть, ни слышать, ни знать. Всякое проявление жизни ее оскорбляло. Елена поневоле ходила в амбулаторию при страховой кассе и с визитами по больным, а Станислав — в Клементинум, иначе семье не на что было бы жить. Они продолжали слушать Москву и Лондон и иногда страстно спорили. Нелле казалось, что дети недостаточно горюют о Гамзе. А Митя был так шумлив. Нелла Гамзова, Митина заступница перед строгой матерью, его адвокат в делах, заслуживающих наказания, как подтрунивал над ней Гамза, — возможно, что он когда-то действительно жил здесь и смеялся, — сейчас, после смерти мужа — не выносила внука. Она пряла и пряла черную нить своих дум, и ее раздражали маленькие лапки, которые порой забирались в траурную пряжу. Молодой футболист топал в коридоре, она всюду натыкалась на него в обители скорби. Неизменно звонкий голос мальчика казался ей бесчувственным. Нелла переносила только присутствие Анны Клацеловой, своей сестры по несчастью. Она отгораживалась от семьи стеной враждебного молчания. Никто так не горевал о Гамзе, как она. Она ревниво оберегала свое первенство в праве на горе. Дети не умеют даже представить себе ее скорбь. У них другие интересы. Семья стала меньше на два человека — не было Тоника и Гамзы, и оставшиеся поселились в одной квартире, приемная Елены с отдельным входом находилась теперь по соседству с жилой комнатой и отделялась от нее только двойной дверью. Нелла терпеливо ожидала, когда все уйдут из дому после обеда — Елена к больным (или на свидание), Митя к товарищам, а Станя либо в кафе, либо еще куда-нибудь, — и ей никто не станет мешать. Она хотела быть одна с Гамзой.

Был день поминовения усопших, и Нелла уселась за письменный стол, огромный конторский письменный стол, оставшийся после старой пани Витовой и увезенный из Нехлеб. Когда Скршиванеки вернулись из Горького, столом пользовался Тоник, и поэтому ящики выдвигались с трудом, громыхали наложенными в них винтиками, напильниками, французскими ключами, всевозможными инструментами и металлическими деталями, в которых семья адвоката ничего не понимала. Тоник уехал, а письменный стол вернулся к Нелле. Приводя в порядок содержимое ящиков, она искала памятки о Гамзе. Они попадались редко… Гестапо забрало из дома и из конторы всю его юридическую переписку и личные документы.

Дубовый стол, уже с червоточиной, уподоблялся семейному памятнику. Чего только не найдешь в нем? Дагерротип прабабушки, хозяйки мясной лавки, решительной женщины, когда-то укротившей быка на радлицких склонах, и ее молитвенник, набранный готическим шрифтом, куда она, как хорошая хозяйка, записывала на первой страничке цены на мясо и даты рождения своих девяти детей; бархатная сумочка с серебряным тиснением, а в ней монетка, которую получил дедушка от крестного отца на крестинах; горсть кораллов с их характерным запахом, гремящих в коробочке из ракушек, — бог весть кому принадлежали эти кораллы с разорвавшейся нитки, и среди них — молочный детский зуб; альбом мамочкиных семейных фотографий, такой толстый, что ящик с ним еле задвигался; и письма, — боже, сколько писем, перевязанных зелеными и сиреневыми ленточками, написали друг другу отец и мать до женитьбы, хотя оба жили в Праге и никто не мешал им видеться. Какой-то любитель снял их во время свадьбы на лестнице у монастыря Кармелитов; вот миртовая веточка в обеденной карточке ресторатора Шлехты из Королевского заповедника; свадебные фотографии родителей, приглашения на свадьбу родителей… Нелле с Гамзой далеко до них! Кому бы они стали сообщать о своем трансильванском браке[33]. Он вызывал лишь возмущение. Зачем им нужны были фотографии, если они всегда могли видеть друг друга? У Гамзы не было склонности к сентиментальному хламу. Он писал лишь в случае необходимости, когда его вынуждало к этому непреодолимое расстояние. Пачечка розовых открыток полевой почты и открытки из концентрационного лагеря — вот все, что осталось от Гамзы в дедовском письменном столе. Он ускользает из семейной хроники в будущее. Нет, нет, он не встретится с мамочкой, Нелла знала, что и после смерти каждый из них останется в разных мирах. Нужно не двигаться, надо тихо сидеть в час, когда являются тени, так тихо, как будто и тебя уже не стало. Малейший шорох их спугивает. И так странно, что Гамза тоже уже среди них. Она помнила его молодым, на заре любви, когда она еще была пани Адамовской и им нужно было таить свою любовь. Умершие любят скрываться. Но в этом молодом возлюбленном проступали черты Гамзы последних лет жизни в Стршешовице, когда он так привязался к ней, точно чувствуя свой близкий конец. «Может быть, я что-то упустила», — подумала Нелла, и ей вспомнилось, как один из студентов советовал попытаться перевести Гамзу в Бухенвальд, где будто бы было лучше. Легко сказать — перевести, но Еленка на это не согласилась. Не отрывайте его от коллектива, сказала она. Папа, наверно, уже нашел там единомышленников. А когда нелегальным путем пришла записка: «Становится жарко. Они будут беспощадны ко всем, кто был в партии», — разве Нелла не кинулась тут же к Ружене Хойзлер? Разве мало она обивала пороги канцелярии вместе с Анной Клацеловой? Гестаповцы брали вино и сигареты, но никто не помог. Или я все же чего-то не успела сделать? Эта мысль выбрасывала ее из кресла, гнала по комнате, в которой пробуждались спящие шорохи, и Нелла снова и снова обегала заколдованный круг по вытертому ковру, опять возвращалась к своей бесплодной работе за раскрытый письменный стол, над которым когда-то старая пани Витова склоняла свою взлохмаченную голову в свете лампы с зеленым абажуром. На стекло книжного шкафа падало пятно света. Нелла смотрела на него, уронив руки на колени, — должны же мы куда-то смотреть, пока у нас есть глаза. Где-то далеко в глубине, за стеклом, перед ней явился, точно в волшебном фонаре, почти осязаемый, так что она даже испугалась, маленький крутой Кршивоклат