Жизнь прекрасна, братец мой - [52]

— Я не боюсь. Чего мне боятся? Возьми себя в руки, братишка. Дать тебе воды?

— Не хочу.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Не гаси лампу.

Измаил вернулся в свою постель.

— Постарайся заснуть, — бормочет он, приходя в себя.

— Хорошо. Ты тоже…

Но мы оба не смогли уснуть до утра. Мы не разговаривали. Мы тайком наблюдали друг за другом — как охотники за добычей.

ЧЕРТОЧКИ В СТАМБУЛЬСКОМ ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ

Новая камера, в которую посадили Измаила, была темной. Эта публика любит темноту. И военные его тоже в темноте держали. Измаил понимает, когда день, а когда ночь, только проходя по коридорам в уборную. На стене камеры он ногтем выцарапывает черточки, но увидеть их и сосчитать он не может. На допрос его не вызывают. Ожидать каждую минуту, что вот сейчас позовут, сейчас опять уложат под удары, — тяжело и мучительно. Так они и будут мучить меня и заставят сдаться. Пищу, которую носит Нериман, теперь передают. В камере темнота такая, что он сначала с трудом нащупал собственный нос, а потом привык. Измаил знает, что его без всяких допросов и следствия могут продержать здесь пять, девять месяцев. Зия рассказывал, как во время арестов 1928 года его после пыток продержали в камере год. Измаила тогда не долго держали. Зия сказал, что его тогда раздели, сковали руки и прижигали грудь, живот, ноги горящими сигаретами. Он показывал темно-коричневые пятна ожогов. Еще у него содрали два ногтя — с мизинца правой руки и среднего пальца левой.

Всякий раз, проходя по коридору, Измаил видит — на стульях сидят новые арестованные. И только дантист Агоп все на той же табуретке. Вид у него ненормальный, будто накурился гашиша. Однажды, когда Измаил проходил мимо, Агоп упал. Беднягу сразу же подняли полицейские. С издевкой — «Боже мой, Агоп-эфенди, садитесь вы поудобнее» — усадили вновь. Измаил понял: Агопа пытают, не давая заснуть. Некоторым не дают спать по несколько дней, заставляя их стоять на ногах. Рядом постоянно дежурят полицейские. Стоит тебе забыться — растолкают, разбудят. А если рухнешь мешком — поднимут, поставят вновь. Дантиста Агопа держат на табуретке, должно быть, потому, что он стар. Через несколько дней Измаил вновь увидел, как дантист упал. Его вновь подняли. Вот уже примерно двадцать семь дней, нет, двадцать пять, нет, все же двадцать семь, Агоп на табуретке. Он падает, его поднимают. Всякий раз, когда он падает, он ударяется головой об пол, в его седых волосах запеклась кровь, все лицо в синяках и ссадинах.

На четвертом этаже, на площадке перед дверью с двумя полумесяцами — матери, жены, сестры арестантов.

Неизвестно, сколько месяцев прошло с тех пор, как Измаил попал за решетку. Нериман заболела. Передачу Измаилу целую неделю носил Осман-бей, постоянно приговаривающий: «Мне-то больше ничего не будет — я работаю. Но на этот раз Измаил, когда выйдет, пусть хоть немного образумится. Я не говорю, чтобы он бросал свои дела, но он скоро станет отцом. Да и Эмине считается его дочерью. Еще раз повторюсь: я не говорю, чтобы он бросал дела, но и постоянно бросаться грудью на власть тоже не стоит».

На площадке перед дверью с двумя полумесяцами Нериман познакомилась со старшей сестрой Керима. Керима арестовали двадцать пять дней назад, через два месяца после ареста Измаила. Сестра у Керима — пожилая, полная, с приветливым лицом… А по лестнице с такой скоростью взбирается, что можно решить, будто четырнадцатилетняя девочка.

Нериман сказала:

— Месяц назад я встретила Керима в автобусе. Вижу, он стоит впереди. Я так обрадовалась! Пока пробиралась через толпу к нему, автобус остановился. Я не успела позвать его. Он спрыгнул. Я тоже. Идет быстро, не оборачиваясь. Я — следом. Он свернул в переулок и побежал. Тогда я подумала, что он просто не хочет меня видеть.

В руках у сестры Керима судок и четыре красные розы. Привезла из Сарыйера. Одну розу дала Нериман.

— Эти розы мой Керимчик вырастил в галерее, которую сделал собственными ручками. — И добавила: — После того, доченька, как мы выходим отсюда, за нами следят. Куда мы идем, с кем разговариваем. Поэтому-то Керим и убежал от тебя. Есть такой рябой тип, никогда не отстает от меня. Третьего дня выхожу я отсюда утром, оставив передачу. Рябой — за мной. Пошла я в хамам на Фындыклы. Мылась там до вечернего азана. Выхожу. Что ты думаешь — стоит перед баней! Снег-то сыпет. А он стоит дрожит. Отдают ли хоть они наши передачи ребятам? Или сами сжирают?

Вдруг раздался крик:

— Вы обязаны передавать моему мужу еду горячей! У моего мужа туберкулез.

Дверь с двумя полумесяцами, не открывавшаяся два часа, наконец-то открылась, полицейские берут у женщин еду. Взяли и красные розы, которые принесла сестра Керима.

— Прошу вас не кричать.

— Почему это не кричать? Кто дал вам право часами держать нас здесь?

Кричит красивая молодая женщина. Отец у нее — депутат меджлиса. Муж — коммунист. Симпатичный смуглый парень. Два раза раскололся на побоях.

Сестра Керима сказала:

— Удивляет меня эта Неджля, умная, красивая, кровь с молоком. Как она смогла полюбить коммуниста и выйти за него замуж? Из-за него даже семью свою покинула. Отец от нее, правда, не отказался. Полицейские побаиваются ее из-за отца. Как говорят, любовь зла — полюбишь и козла! Почему она бросила богатый отцовский дом и вышла замуж за невзрачного парня? Если уж выходить за коммуниста, то только за такого, как мой Керим… — Она улыбнулась, блеснув ровными зубами. — Свой птенец и ворону кажется жар-птицей.