Жизнь после жизни - [34]

— Это ваш первый брак?

— Первый. Знаете, в молодости как-то не собрался жениться, в тридцать лет влюбился в замужнюю женщину и долго-долго с ней встречался, все ждал, что дети у нее вырастут и она бросит своего мужа. А потом как-то не сложилось. Вот я Эльзу встретил и женился.

— А чем вы занимались, когда жили в России? Кем работали?

— Да ничего особенного, — Полосухин смущенно пожал плечами, — слесарил, в автосервисе работал. У меня жизнь простая, как три копейки.

— А как вы нашли клуб «Золотой век»? Как вернулись?

— А это меня старый приятель сосватал, — улыбнулся Валерий Васильевич. — У нас же в России ничего не осталось, мы с женой все продали, когда уезжали, и жилье, естественно, тоже. В Германии мне плохо, а в Россию возвращаться — куда? Жить-то негде, а вернуться очень хотелось, я как Эльзу похоронил, так сразу стал о возвращении думать. И тут приятель мой давний мне по телефону говорит: у нас, мол, в городе открылся клуб, благотворительный, там можно жить и работать за жилье. Я списался с ними, все обсудил и решился. Мне здесь комнату дали, во флигеле, видели там два флигеля? В одном начальство живет, в другом работники вроде меня. Я у Сашки Белякова, нашего завхоза, на подхвате, сантехником или прибить что, починить, руки-то у меня как надо приделаны. Ну и кружок веду.

— Какой кружок?

Полосухин порозовел и опустил глаза, потом поднял их, и Настя увидела на его лице вызов.

— Вышивание. Я же говорил вам, что люблю вышивать. Вот и веду кружок. А что? Вы считаете, что для мужчины это стыдно?

— Да ну что вы, что вы, — поспешно разуверила его Настя, — ничего подобного я не думаю.

Валерий Васильевич оказался далеко не таким любителем поговорить, как его приятельница Муравьева, и потребовалось куда больше времени, чтобы вывести беседу в нужное русло и перейти к обсуждению убитых женщин.

Про Аиду Борисовну Полосухин рассказывал с восхищением и восторгом: и красавица она была, и умница, и характер золотой. Много знала, много умела. А какие сказки она сочиняла! А какие блюда готовила! А каких кукол шила! И с детишками общаться умела, они в ней души не чаяли. Единственный ее недостаток, по мнению Полосухина, состоял в том, что она не любила и боялась собак. К кошкам в приют для бездомных животных ходила, навещала их, даже, если надо, могла сама уколы им делать, а к собакам даже не подходила. Вот об этом Валерий Васильевич очень сожалел, он сам собак любит, и если бы у него было свое жилье, он бы непременно из приюта парочку взял бы, а то и трех.

Он признался, потупив глаза, что был влюблен в Аиду Борисовну, но безответно. Аидочка была очень приветливой и доброжелательной, но дистанцировалась от Полосухина, знаки внимания принимала, но не поощряла его, жалела, сочувствовала. Валерий Васильевич ситуацию оценивал трезво и понимал, что он ей не нужен.

— Куда мне до нее, — со вздохом заключил он. — Я все понимал. Но ведь сердцу не прикажешь, правда? Очень я по ней горевал. Очень. Но что поделаешь, надо пережить и идти дальше.

Что касается Галины Ильиничны Корягиной, то Настя ничего нового не услышала, рассказ Полосухина практически полностью дублировал слова Елены Станиславовны Муравьевой, только был более сдержанным и без ярких эпитетов. Полосухин подтвердил, что Аиду Борисовну Корягина не любила.

— Может быть, она ревновала? — спросила Настя.

Полосухин ужасно смутился, покраснел и забормотал, что так говорить с его стороны нескромно… неприлично… но, кажется, так оно и было. Настя решила идти напролом, в конце концов, чего стесняться? У нее есть задание, это ее работа, и работу надо выполнить.

— Валерий Васильевич, а вам не показалось, что Елена Станиславовна тоже ревновала вас к покойным дамам?

Полосухин не знал, куда девать глаза.

— Можно подумать, что я какой-то… Вы не думайте… Я же ничего… Но, кажется, она тоже… Это слишком самоуверенно с моей стороны…

— Да перестаньте, Валерий Васильевич, — Настя улыбнулась и махнула рукой, — вы интересный мужчина в расцвете сил, одинокий, чего удивляться тому, что на вас положили глаз одновременно несколько женщин? Это нормально, и не нужно этого стесняться. Я уже подробно разговаривала с Еленой Станиславовной и знаю ее мнение о покойных. А не можете ли вы мне сказать, как они сами относились к Елене Станиславовне?

— А вам зачем? — вдруг насторожился Полосухин. — Вы же социолог, вам про адаптацию нужно…

— Так это и есть про адаптацию, — очень серьезно ответила Настя. — Трудовая деятельность закончилась, и все интересы человека переходят в межличностную сферу. Теперь самым главным становится, кто что сделал, кто что сказал, кто как посмотрел. И мне важно выяснить, как меняется при этом отношение к другим людям.

Она врала наобум святых, надеясь только на то, что ее уверенность и напор не позволят Полосухину ни в чем усомниться.

Выяснилось, что Галина Ильинична называла Муравьеву прозападницей и говорила, что по ней плачут сталинские лагеря, что она не любит свою Родину, а любит западную культуру, где один сплошной разврат и растление, и называла старой блудницей. А Елена Станиславовна, в свою очередь, за глаза называла Корягину кондовым продуктом советской системы, которая сделала карьеру по партийной линии, привыкла всем очки втирать и командовать, привыкла, что ее все боятся и все получается, как она хочет, потому что связываться с ней и перечить — себе дороже. Что она тупая и необразованная и одевается как кикимора. Когда она допускала подобные высказывания при Аиде Борисовне, та миролюбиво отвечала: «Оставьте Галю в покое. Она несчастный человек. Единственное, что приносит ей радость, это власть и возможность подчинять себе людей. Она не умеет получать удовольствие ни от чего другого. Ее можно только пожалеть».