Жизнь после смерти. 8 + 8 - [11]

При любом варианте напрашивалась мысль, что он сам же и написал эту заметку с целью внушить кому-то, что его нет в живых, но ксерокс газетной полосы лежал передо мной, и я вдруг увидел, как сквозь типографский шрифт проступает женский почерк.

Я представил, как вечером у себя на квартире супруги сидят за столом. Ужин окончен, чай выпит. Он говорит: «Прошлой весной ты хотела меня убить, вот и напиши, что ты тогда чувствовала».

Возражать нет смысла. Он все про нее знает, как и она про него, но ей хочется уклониться от этого поручения.

«Почему я? — спрашивает она. — Почему не ты?»

«У тебя лучше получится», — отвечает он.

Вздохнув, она окунает перо в чернильницу и склоняется над листом бумаги. Капшевич подсказывает ей, что ни их имена, ни адрес, ни дату и способ убийства упоминать не нужно, чтобы не привлекать внимание полиции. Тот, кто должен это прочесть, и так поймет, о ком речь.

Она пишет о себе в третьем лице. Как у многих женственных и милых домашних девушек, у нее крупный почерк, одного листа ей не хватает.

Перо бежит быстро, задумываться нет нужды. Она помнит все пережитое ею в первые месяцы после бегства из Урги и никогда ничего не забудет.

«Память, которую не с кем разделить и невозможно избыть, — описывает она то, что испытала полутора годами раньше и о чем я прочту почти столетие спустя, но не сразу пойму, чья рука вывела эти строки, прежде чем они попали в газету, — благодарность, которая превращается в ненависть, как вино в уксус, одиночество молодой женщины, вчерашней гимназистки, житейской слабостью прикованной к человеку хотя и любящему, но огрубевшему на войне, видящему в ней всего лишь выигрыш в опасной игре, награду за проявленную им храбрость, неспособному ни к раскаянию за прошлое, ни к пониманию страдающей рядом души, — вот в каком состоянии она убила своего спасителя».

«Молодец, — прочитав, одобряет Капшевич. — То, что надо».

Он запечатывает ее творение в конверт, а наутро по почте, без подписи и обратного адреса, отсылает в редакцию «Зари». Там охотно печатают такие статейки, а тот, кому это предназначено, мститель или обманутый коммерсант, как многие в городе, прекрасно знает историю мужа и жены Капшевичей.

Поверит ли он в его смерть?

Вероятность невелика, но и хлопот немного. Почему бы не попробовать?

В тот же день они со своими жалкими пожитками грузятся на извозчика, едут на вокзал, берут билеты до Халасу, садятся в поезд. Впереди новая жизнь. Капшевич бодрится, строит планы. Она смотрит в окно. Там лес, сопки.

Лишь сейчас до меня дошло, что не только он ее полюбил, но и она его. Для него спасение этой девушки стало главным оправданием его катящейся под откос жизни, только с ней он чувствовал себя человеком, а она с ним поменялась ролями: жалела его, как он когда-то ее пожалел, по-женски привязалась к нему и все ему простила, но то, о чем оба старались забыть, всегда при них, с ними, между ними. Перед ними — тоже.

А пока они едут в поезде. Небо за окном темнеет и на границе ночи становится черно-синим. Молочно-белая луна окружена мягким сиянием. Они не знают, что, если долго не отрывать от нее глаз, она превратится в жемчужину, жемчужина — в богиню милосердия. Тогда остается всего ничего — различить слезы счастья у нее на глазах и воззвать к ней о помощи.

Я выключил компьютер и подошел к окну. Опять было начало мая, ясно, холодно. Листва на деревьях, которые я видел в просвете между домами, еще не распустилась. За спиной обжившейся на этом окне Гуань Инь, за двумя ее припудренными ржавчиной, вписанными один в другой фестончатыми нимбами расстилались сотворенные из той же субстанции крыши. Над ними стоял потусторонний свет белой ночи.

Су Тун Арбузная лодка

Обычно арбузные лодки приплывают из Сункэна. Все, кто давно живут у реки, мгновенно узнают их: побольше, чем шаосинские черные, и чуть более вытянуты; корпус из дерева, низкая палуба по уровню воды обита жестью. Самое интересное в них — навес: не парусина, не рубероид, а крепкая соломенная циновка, которую подпирают четыре деревянных шеста — навроде времянки, где прячутся от землетрясений.

Каждый год в июле, когда наступал сезон Большой жары, начиналось дикое пекло — лучшая реклама арбузам! Как выдавался свободный вечер, все жители северной части города прыгали на велосипеды, хватали мешки или авоськи из нейлона и спешили к мосту Тесиньцяо за арбузами. Сункэнские лодки всегда швартовались возле него. Когда в июле среди тьмы лодок у Винзаводной пристани появлялись арбузные, первыми их подмечали зоркие детишки-лакомки, караулившие у окон. Они тут же мчались к взрослым и ну ножками топать: «Арбузные лодки! Пошли скорей купим!» Еще сильнее радовались местные бездельники, такие как дурачок Гуанчунь. Те вообще бежали по берегу впереди лодок аж до самого Тесиньцяо, громко крича: «Арбузные лодки! Пришли! Арбузные!»

Арбузные лодки из Сункэна приплывают каждый год — когда больше, когда меньше, раз на раз не приходится. Их знают даже дети: навес из циновок, небольшая печка на носу, дымящая утром и вечером, что настоящая кухня, кажется, это не лодки совсем, а хибары, которые в обход любых законов построили прямо на воде.