Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки - [10]

«…и вдруг, как будто проснувшись, он быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: „Кончена жизнь“. Даль, не расслышав, отвечал: „Да, кончено; мы тебя поворотили“. „Жизнь кончена!“ — повторил он внятно и положительно. „Тяжело дышать, давит!“ — были последние слова его.

В эту минуту я не сводил с него глаз и заметил, что движение груди, доселе тихое, сделалось прерывистым. Оно скоро прекратилось. Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха; но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: „Что он?“ — „Кончилось,“ — отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое совершилось перед нами во всей умилительной святыне своей…»^{74}.

2 часа 45 минут пополудни… Стоявшие рядом друзья не сразу поняли, что Пушкин умер, что его уже нет: глаза его были открыты… А когда пришло осознание произошедшего, Василий Андреевич Жуковский «взял со стола принадлежавшие Пушкину часы[12], остановил их на минуте смерти поэта и сохранил их себе на память о таком горестном и печальном событии…»^{75}.

|

Княгиня В. Ф. Вяземская — сестре Н. Ф. Святополк-Четвертинской.

«…Я подошла к Натали, которую нашла как бы в безумии. — „Пушкин умер?“ Я молчала. — „Скажите, скажите правду!“ Руки мои, которыми я держала ее руки, отпустили ее, и то, что я не могла произнести ни одного слова, повергло ее в состояние какого-то помешательства. — „Умер ли Пушкин? Все ли кончено?“ — Я поникла головой в знак согласия. С ней сделались самые страшные конвульсии; она закрыла глаза, призывала своего мужа, говорила с ним громко; говорила, что он жив, потом кричала: „Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду посмотреть на него!“ Тогда ничто не могло ее удержать. Она побежала к нему, бросилась на колени, то склонялась лбом к оледеневшему лбу мужа, то к его груди, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ»^{76}.

«…Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти, — вспоминал Данзас. — Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его, и, рыдая, вскрикивала:

— Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу…»^{77}.

«…Мы опасались за ее рассудок, — продолжала свое письмо В. Ф. Вяземская. — Ее увели насильно. Она просила к себе Данзаса. Когда он вошел, она со своего дивана упала на колени перед Данзасом, целовала ему руки, просила у него прощения, благодарила его и Даля за постоянные заботы об ее муже. „Простите!“ — вот что единственно кричала эта несчастная молодая женщина»^{78}.

Нестор Васильевич Кукольник, поэт и драматург, хорошо знавший Пушкина, записал в своем дневнике: «Несколько минут после смерти Пушкина Даль вошел к его жене, она схватила его за руку и в отчаянии произнесла: „Я убила моего мужа, я причиною его смерти, но богом свидетельствую — я чиста душою и сердцем!“»^{79}.

Ничуть не сомневаясь в ее верности и желая уберечь жену от мучительных самообвинений, Пушкин сказал после дуэли: «Не упрекай себя моей смертью: это дело, которое касалось одного меня»^{80}.

Навеки прощаясь с нею, он завещал: «Постарайся, чтобы о тебе забыли… Ступай в деревню, носи по мне траур два года, и потом выходи замуж, но за человека порядочного»^{81}.

Ему не суждено было узнать, что его «ангел Таша», почти девочка, 24-летняя вдова с четырьмя малолетними детьми на руках, следуя его завету, долгих семь с половиной лет будет носить траур…

Одним из тех, кто почти неотлучно находился рядом с умирающим Пушкиным, был А. И. Тургенев, который прямо там, в доме Поэта, начал писать письмо А. Я. Булгакову. Начал, когда Пушкин был еще жив, а закончил его уже после смерти Александра Сергеевича:

«29 генваря. 3-й час пополудни. Четверг[13].

У Гекерна поутру взяли шпагу, то есть домовый арест.

Д’Аршиака, секунданта, посылает Барант курьером в Париж.

Пушкину хуже. Грудь поднимается. Оконечности тела холодеют; но он в памяти.

Сегодня еще не хотел он, чтобы жена видела его страдания; но после захотелось ему морошки и он сказал, чтобы дали жене подать ему морошки…

3 часа. За десять минут Пушкина — не стало. Он не страдал, а желал скорой смерти. — Жуковский, гр. Велгурский, Даль, Спасский, княгиня Вяземская и я — мы стояли у канапе и видели — последний вздох его. Доктор Андреевский закрыл ему глаза.

За минуту пришла к нему жена; ее не впустили. — Теперь она видела его умершего. Приехал Арендт; за ней ухаживают. Она рыдает, рвется, но и плачет.

Жуковский послал за художником снять с него маску.

Жена все не верит, что он умер; все не верит. — Между тем тишина уже нарушена. Мы говорим вслух — и этот шум ужасен для слуха; ибо он говорит о смерти того, для коего мы молчали.

Он умирал тихо, тихо…»^{82}.

«…пропасть необъятная, неизмеримая разделяла уже живых от мертвого! Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его. В. А. Жуковский изумился, когда я прошептал „аминь!“ — писал Владимир Иванович Даль. — Доктор Андреевский наложил персты на веки его. День смерти Пушкина был день рождения Жуковского. В тот самый день Жуковский подписал последний корректурный лист своей Ундины