Жизнь охотника за ископаемыми - [7]

.

Я живо припоминаю открытие другого места. Однажды ночью мне приснилось, что я нахожусь на реке, там, где Смоуки-гилл врезается в ее северный берег, километрах в четырех к юго-востоку от форта Харкер. Отвесный обрыв цветной глины подходит к самому потоку, а ниже обрыва расположено устье неглубокого оврага, который берет начало в степи, в километре от реки.

Во сне я шел вверх по этому оврагу и внезапно обратил внимание на большой конусообразный холм, отделенный к югу от ската поперечным оврагом. На противоположном откосе лежало множество обломков камня, отколовшихся от вышележащих выступов. В пустотах, которые оставили в камне сгнившие листья, скоплялась влага; замерзая, она обладала, повидимому, достаточной силой, чтобы расколоть камень на части и обнаружить отпечатки листьев.

Другие каменные глыбы растрескались из-за того, что в пространства, занятые некогда черешками и жилками листьев, проникли корни растений. Корешки, проникая в тонкие канальцы, оставленные жилками и черешками сгнивших листьев, напором своего роста раскрыли двери пленникам, миллионы лет запертым в сердце скалы.

Я пошел в этот овраг, и все оказалось точь в точь так, как мне приснилось.

Два самых больших листа, известных для Дакотского яруса, найдены в этом месте. Один большой трехлопастный лист с черешком, проходящим через похожий на ухо выступ при его основании, д-р Лекере назвал «аспидофил трехлопастный» (Aspidophyllum trilobatum)^[13]; другой, такой же большой (около 30 см в поперечнике) и такой же трехлопастный, но вырезанный крупными зубцами, он назвал «сассафрас рассеченный» (Sassafras dissectum) (рис. 2).

Рис. 2. Ископаемые листья сассафраса рассеченного (по Лекере).

Я думаю, что из всех охотников за ископаемыми только я один собирал в этой местности. Вероятно, глаза мои подметили отпечатки в то время как я охотился на антилопу или искал затерявшуюся корову. Но я был слишком занят своим делом, чтобы обратить на них внимание. Потом воспоминание о них завладело мной во сне, единственном за всю мою жизнь, который сбылся. Я рассказал весь этот случай, чтобы показать, как глубоко был я тогда поглощен и заинтересован ископаемыми.

Первый мой сбор, или, вернее, сливки с него, я послал профессору Спенсеру Ф. Берду в Смитсоновский институт. В ответ я получил следующее письмо:

Смитсоновский институт

Вашингтон, 8 июня 1870 г.

Дорогой сэр!

Мы получили своевременно ваше письмо от 28 мая, сообщающее о высылке ископаемых растений, собранных вами и вашим братом, и с большим интересом будем ожидать их получения. По возможности немедленно после их прибытия мы передадим их для компетентного научного исследования и сообщим вам о результатах.

С совершенным почтением

СПЕНСЕР Ф. БЕРД

штатный помощник секретаря.

В те далекие дни ископаемые не приносили дохода, но я дороже денег ценил обещание письма, что мои образцы будут изучены сведующими и авторитетными лицами: тогда я смогу удостовериться в ценности своих находок.

Образцы были пересланы д-ру Джону Стронгу Ньюберри, профессору Колумбийского университета и правительственному геологу штата Огайо. Он не нашел возможным в то время напечатать свое заключение; но много лет спустя, в 1898 году, я получил от д-ра Артура Голлика экземпляр «Древней флоры Северной Америки», посмертное издание труда д-ра Ньюберри. Я тотчас же принялся рассматривать великолепные рисунки, и узнал среди других образцов, изображенных на таблицах, многие из моих ранних находок: самые первые из собранных мною образцов уже имели научную ценность.

В 1872 году я узнал, что знаменитый ботаник Лекере гостит у лейтенанта Бентина в форте Харкер. По счастью, у меня сохранились наброски, срисованные с первых образцов, отосланных мною в Смитсоновский институт. Я отправился с ними в форт, где попал как раз на прием, устроенный в честь знаменитого гостя.

Я был представлен почтенному ботанику его родным сыном, который говорил с ним по-французски; Лекере был уже почти глух. Когда я показал ему наброски, он отвел меня в сторону, и я рассказал ему в уголке комнаты всю историю моих открытий. Когда он рассматривал рисунки, у него блестели глаза. «Это совершенно новый вид, — говорил он, — и это также, и вот это. А вот этот описан и срисован, но с гораздо худшего образца».

Не припомню, сколько времени мы разговаривали. Знаю только, что золотые мгновенья всегда пролетают слишком быстро. Но с того часа до его кончины в 1880 году переписка между нами не прерывалась.

После этого я все свои коллекции посылал для описания ему. Более четырехсот образцов растений, похожих на виды, ныне существующие в лесах по берегам Мексиканского залива, несколько прекрасных лоз, немного папоротников, даже плод фигового дерева и лепесток цветка магнолии, единственный лепесток, найденный до сих пор в плотном песчанике Дакотского яруса, были мне наградой за упорный труд. Аромат прелестного цветка словно доносится к нам через миллионы лет, прошедших с тех пор, как он цвел.

Д-р Артур Голлик в своей статье «Ископаемый лепесток и плод из меловых отложений (Дакотского яруса) Канзаса» пишет: «В составе коллекции остатков ископаемых растений из меловых отложений Дакотского яруса Канзаса, недавно приобретенной Ньюйоркским ботаническим садом у Чарльза Г. Штернберга из Лауренса в Канзасе, имеются два чрезвычайно интересных экземпляра: один представляет собой крупный лепесток, другой — мясистый плод. Лепестки вообще попадаются чрезвычайно редко, и мне неизвестно воспроизведение чего-либо подобного, упомянутому экземпляру, ни по размеру, ни по степени сохранности».