Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва - [19]

— Люда, думаете, я его не любил? Да он был мне заместо отца родного. Деньги я потерял. Я не просил, а он мне дал… Без звука. Деньги — тьфу… Он сознание мне дал. Я, как сюда приехал, думал — конец, в петлю. А он? Да я… — Василек кулаком с остервенением тер глаза.

Люда обняла его и подвела к кровати. Василек сел и, уткнувшись Люде в плечо, всхлипывал. Она что-то ему говорила и гладила по голове, плечам.

Парни деликатно вышли из палаты.

Шурочка оповестила:

— Утихомирился. Пока не уснул, не ушла. А он сразу, верите, как теленок стал.

— Пьяного разве криком возьмешь, — вздохнула тетя Нюра, — теперь его, поди, выпишут.

— Нет, надо отсюда уматывать, а то обратно заболеешь, — с ожесточением проговорила Зойка.

Промучившись без сна до трех часов, Ася, стараясь не шуметь, оделась и направилась в дежурку. Немыслимо лежать с открытыми глазами и видеть в темноте бледное лицо Петровича.

Так можно с ума сойти.

В пустынном коридоре — полумрак. Вот диван. Здесь он сидел. Разговаривал… Ждал ее… О чем-то хотел сказать ей…

Ася опустилась на диван. Посидела немного с закрытыми глазами.

У дверей сестринской вспомнила: сегодня дежурит Варенька. Но не спать остаток ночи невозможно. Варенька сидела за столом, по-бабьи подперев щеку рукой, перед ней лежала закрытая папка с историей болезни, Ася прочитала: «Курагин Александр Петрович».

Варенька подняла голову и обернулась — Ася увидела серое лицо с красными глазами. Вымученным голосом не Асе, а себе она сказала:

— Ведь я же его выходила…

Ася опустилась на кушетку и услышала:

— Примите-ка таблетку. Снотворное. Нельзя не спать.

Варенька проводила Асю до палаты. Но трудно было сказать, кто из них кого поддерживал.

…Анна Георгиевна ушла из больницы. Почему? Никто не знал. Что-то было известно Екатерине Тарасовне, но она помалкивала. Даже Шурочке ничего не удалось выведать. Уезжает, кажется, на юг. Говорят, будто дочка у нее болеет.

В пятой палате приуныли. Гадали, кто теперь будет их палату вести.

— Хорошо бы Нина Михайловна, — сказала Рита, — у нее всегда больные на первом плане. Все же не молоденькая.

— Ну, а Николай Павлович вон молодой, а ребята его хвалят за милую душу! — сказала Зойка.

— А что? Он красивенький? — оживилась Шурочка.

— Ну, ни стыда, ни совести — перед молодым-то оголяться.

— Так, тетя Нюра, он же не мужчина, а доктор.

Зойка хихикнула.

— Для тебя все ж перво-наперво мужчины. Ну, а доктор? — пропела Зойка. — Ну, а доктор уж потом!

— Смотри, Зойка, отрежут у тебя язык!

— А у меня все, что можно, уж повырезали, — беззлобно отшучивалась Зойка.

Нового врача, Римму Дмитриевну, женщину молодую, лет двадцати пяти — двадцати семи, кокетливую, с тонкими и звонкими каблучками, встретили сдержанно. Следили за ней придирчивыми глазами.

Кудри выпустила! Будто на танцы пришла. Нет, все не так, как у Анны Георгиевны.

— Не могли кого постарше поставить! — сокрушалась тетя Нюра.

Одна Екатерина Тарасовна молчала. Асю почему-то это задело, и она сказала:

— Римма Дмитриевна провела обход скоростным методом. И чего она все улыбается?

— А вы поставьте себя на ее место. Метод подстановки отлично помогает понять поведение незнакомого человека. А улыбаются иногда, чтобы скрыть смущение. Особенно молодые.

Ася обиженно замолчала.

Всего второй месяц она в больнице, а, кажется, вечность. И словно не она, а другая — беспечная и здоровая женщина, хорошо одетая, занятая собой, мужем, своими важными и интересными делами, равнодушно проходила мимо этого серого здания. И ни разу, ни единого разу не задумывалась о том, что делается вот за этими стенами.

Как за спасательный круг, Ася хваталась за вязание. Мелькали спицы. Мелькали мысли: грустные, путаные, цепляясь одна за другую, как петли.

Неожиданно уехала Зойка.

Муж договорился со своим товарищем, доставлявшим почту в их район.

Целый час Зойка ходила по палатам и оповещала:

— Мой-то! Стосковался — страсть! Самолет под меня посылает.

Провожала ее вся больница. Кто не мог выйти, высунулись в окна. Какой-то парень крикнул:

— Смотри, Зой, как бы твой летчик в космос тебя не отвез.

— А мне делов-то. В космосе, поди, тоже мужички водятся!

— Ну, и бедовая девка, — сказал кто-то.

— Какая она девка, у нее муж есть, — внесла ясность тетя Нюра.

— Ну, есть такие бабы, в которых, сколько они ни живи — девка не помирает, — сказала тетя Стеша.

Зойкину кровать заняла новенькая — женщина с рыбьим профилем и скрипучим голосом. Рассказывала она одно и то же. Схоронила мужа. Руководящий работник. Другие бы на его месте имели дачу, а у них — ничего. Осталась с дочерью. Студенткой. Только подумать — еще три года ее тянуть. На какие средства жить! На книжке всего тысяча. Разве это сбережения?! Просила мужа завести пианино. Так нет — вот и осталась на мели.

Манефа Галактионовна («ну и имя — не выговоришь», — жаловалась тетя Нюра) могла говорить своим скрипучим голосом несколько часов кряду.

Манефа — как сразу же стали называть ее за глаза в палате, — подсела к Екатерине Тарасовне.

— Я слышала, что вы тоже одинокая женщина, — завела она. — Самая несчастная женщина — вдова. Болеть и воспитывать ребенка — кошмар.

— У вас есть ребенок?