Жизнь наверху - [34]

Я резко свернул на шоссе Сент-Клэр.

— Совершенно не о чем жалеть,— сказал я.— Это была просто шальная мысль.

— Довольно странные шальные мысли приходят тебе в голову,— сказала она.— Ты едешь со мной в гости, но предпочел бы поехать в кабак без меня.

— Я этого не говорил.

— Но ты никогда не приглашал меня в «Кларендон».

— Ты никогда не говорила, что тебе этого хочется.

— Мне этого не хочется,— сказала она.— Но тебе хочется. Почему бы тебе после того, как ты отвезешь меня к папе, не отправиться обратно в город? К твоим драгоценным трактирным друзьям. К твоим чертовым избирателям. К твоим поклонницам. А я объясню папе, почему ты не мог остаться…

— Подавись ты своим папой,— сказал я.

— Очень красиво,— сказала она.— Ты всегда так очаровательно выражаешься?

— Извини, пожалуйста,— сказал я.— Забудем это.

Она ничего не ответила, но, взглянув на нее, я, к своему удивлению, обнаружил, что она плачет. Я свернул направо и остановил машину на Ройден-лейн — узкой грейдерной дороге, ответвляющейся к югу от Тополевого шоссе.

— Что случилось, детка?

— Ничего,— сказала она.

Я протянул ей носовой платок.

— Что-то есть. Ты нездорова?

— Нет, я здорова,— ответила она.

Я обнял ее.

— Ты не должна плакать в этом красивом платье.

— Я плохая жена,— сказала она.— Ты был бы счастливее без меня.

— Не говори глупостей, малютка,— сказал я, взял у нее платок и осторожно вытер ей слезы.— Мы посидим здесь, выкурим по сигарете и полюбуемся природой. Куда нам спешить?

— Как здесь тихо,— проговорила она.

Позади и слева от нас пышно зеленела равнина, а впереди за каменной оградой торчал осыпанный валунами дернистый склон холма, похожий на большой шершавый язык, который высунула раскинувшаяся за ним Уорлийская пустошь. В машине было тепло, и я опустил окно.

Я положил руку Сьюзен на колено. Прошедшей ночью мы оба немного хватили лишнего и сразу уснули, едва голова коснулась подушки. А сегодня я сказал Сьюзен, что Герда от нас уходит. Вот тогда эта перебранка и началась — скучная, тупая супружеская перебранка. А сейчас я не чувствовал себя сварливым супругом; сейчас мы были — он и она в белом «зефире» на пустынной проселочной дороге.

— Мы можем выйти немножко погулять,— сказал я.

— На этих гвоздиках? — сказала Сьюзен.

Я расстегнул пуговку у ворота ее платья. Она легонько ударила меня по руке и застегнула пуговку.

— Нет. Не здесь,— сказала она мягко.

— Во всем виновато твое платье,— сказал я.

— Оно очень скромное и строгое.

— Это одеяние девственницы. Ослепительно белое и закрытый ворот.— Я прижался носом к ее рукаву.— И накрахмалено. Безумно сексуально. Словно соблазняешь монахиню.

— Не говори пакостей,— сказала она и достала портсигар.— Дай мне прикурить, милый.

Она наклонилась ко мне, и ее раскрытая сумочка соскользнула на пол. Я почувствовал вязкий приторный запах — флакончик с духами вывалился из сумки. Я поднял его и заткнул пробкой.

— Твои новые духи, дорогая,— сказал я.— Немножко еще осталось.— Я потянул носом воздух.— В машине теперь будет пахнуть, как в публичном доме.

Она взглянула на флакончик, и слезы снова полились из ее глаз.

— Зачем же плакать,— сказал я.— Я куплю тебе такие духи.

— Они мне не нравятся,— сказал она.— Отвратительные духи. Мне не надо больше таких духов.

Я закурил сигарету.

— Так выбрось их.

— Нет, это было бы расточительно.

Все еще плача, она снова подушила за ушами. Я расхохотался: никогда еще, кажется, не была она столь нелогична, столь вздорна, столь женственна и… столь обворожительно-мила, как в это чудесное июньское утро. Я поцеловал ее.

— Попудрись, и мы поедем,— сказал я.— Чудно́, но порой мне кажется, что ты вовсе мне не жена.

— Что ты хочешь этим сказать?

К моему изумлению, она как будто рассердилась.

— Я хотел сделать тебе комплимент.

Она открыла пудреницу.

— Довольно странный комплимент,— сказала она.— У тебя очень странная манера выражаться.

Я крепче прижал ее к себе. Она высвободилась.

— Нас могут увидеть,— сказала она.

— Но ведь ты же моя жена.

— Ты, кажется, этого не чувствуешь. Ты только что в этом признался.

— Забудем это,— сказал я.— Это не имеет значения.

Она смахнула пылинку с платья.

— Правильно,— сказала она,— это не имеет значения.

Она продолжала пудриться. Теперь я видел перед собой светскую маску — лицо молодой дамы, которая посещает церковь и ездит на приемы. Трудно было поверить, что в этих больших карих глазах могли когда-нибудь стоять слезы.

Кончив пудриться, она снова взяла флакончик с духами. Она подняла его вверх и посмотрела на свет: на дне оставалось еще немного духов. Она отвернулась от меня и, оттянув ворот платья, вылила остаток духов в ложбинку между грудей. Я смотрел на нее и не испытывал больше нежности к ней. Без всякой видимой причины она вдруг отдалилась от меня. Ее тело было по-прежнему здесь, рядом со мной, так же как безоблачно-синее небо по-прежнему было у нас над головой, но я был нужен ей сейчас не больше, чем небу; она ушла куда-то от меня.

Мы уже ехали по Тополевому шоссе, когда она наконец нарушила молчание. Глядя в сторону, она сказала:

— Будь добр, не забывай, что ты в обществе, хоть на этот раз.

— Что ты хочешь этим сказать, черт побери?!