Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - [6]

Крестьянам, желавшим продать картофель подороже, не было дела до государственных резонов. Поэтому рижский генерал-губернатор решился послать войска, чтобы подавить «революцию». Испытанным слабительным средством в России считались казаки. И через неделю они появились в городе.

Если кто не знает: века назад на Днепре, на Дону, на Волге и Урале появились военно-крестьянские поселения; в случае военной опасности хлебопашцы превращались в солдат и должны были нести военную службу. Это и были казаки, поначалу крестьяне-всадники, превратившиеся со временем во вспомогательные части полиции, которые всегда использовались при подавлении беспорядков. Существовали, однако, и вполне элегантные лейб-гвардейские казачьи полки, и они-то уж ничем не напоминали крестьян.

Но казаки, прибывшие в Виндаву, не были лейб-гвардейцами. На своих низкорослых, лохматых лошадках они выглядели устрашающе. Разумеется, никто не оказал им ни малейшего сопротивления; едва войдя в город, они стали хозяевами положения. Казаки стали лагерем перед нашим зданием полиции — к моей выгоде, потому что они баловали меня, катали на своих лошадках, угощали своей пшенной кашей-размазней, давали укусить — с громким хрустом! — свои огромные соленые огурцы. Я думаю, что знал тогда всего несколько русских слов, но мы отлично понимали друг друга.

«Революция» провалилась. Через несколько недель казаки смогли уехать.

Годы в Виндаве, повторяю, были для меня маленьким раем: животные, с которыми я водил дружбу, лошади, которым приносил сахар, свиньи, которых было жалко до слез, когда их закалывали и они визжали от ужаса. И огромный ньюфаундленд, снисходительный к нам, детям, добрый товарищ отцу, которого он каждый день сопровождал инспектировать рынок. Там он иногда отлучался, чтобы подвергнуть самостоятельной ревизии какой-нибудь мясной ряд, где его всегда ждало угощение в виде увесистой кости с мясцом. Подняв себе таким образом настроение, он пристраивался где-нибудь в тени поспать. Передохнув, он забирался в дрожки к какому-нибудь извозчику, всегда стоявшему около рынка, — негоже было на собственных ногах бегать после столь сытного обеда — и ехал домой. Каждый кучер знал, конечно, в лицо господина Пса Полицмейстера и никто не отваживался отказать ему в доставке на дом. Потом, правда, они, смущенно осклабясь, являлись к отцу получать за этот проезд плату.

И еще Рокка. Умнейшая свиноматка Рокка, которую я любил использовать для парадных выездов; завидев меня на ней верхом, ньюфаундленд недовольно рычал, ощущая урон своей собачьей чести.

И еще музыка. Мои четыре сестры хотели сделать из меня пианиста, — но у сестер играть не научишься; уроки превращались обычно в ожесточенные битвы, сопровождавшиеся плевками, укусами и царапаньем. Жаль. Потом, когда уже было поздно, я не раз кусал себе локти.

И еще любовь. Да, да, любовь.

Неподалеку от нас был дом виндавского врача, с которым отец поддерживал хорошие отношения. А у детей в соседском саду была гувернантка или бонна. Ее звали Лидия, она была высокая и красивая; да, она была наверняка очень красивой, потому что я помнил ее потом всю свою жизнь.

На эту-то Лидию, которой, конечно, было не меньше двадцати лет, я просто молился. О чем она, разумеется, не догадывалась, не обращая ни малейшего внимания на шестилетнего мальчугана. Но он не хотел с этим мириться.

Однажды был детский праздник с шоколадом и игрой в фанты. И на него пришла вместе с детьми доктора сама Лидия. И не обращала на юного воздыхателя никакого внимания. Но любовь хитра на выдумки — и вот он залез на дерево и упал оттуда. К нему подбежали, подняли, отнесли в дом. Старались всячески помочь несчастному, у которого был самый жалкий вид. Компрессы, лимонад, пирожные со сливками. Слабым голосом он попросил, чтобы Лидия посидела у его кровати, держа его за руку. Было бы бесчеловечно отказать бедному мальчику в его просьбе…

Однако через два года после «революции» закончилась и виндавская идиллия. Не знаю, может, отец повел себя с «бунтовщиками» недостаточно круто или чем-то еще прогневал начальство. Во всяком случае, его, по-видимому, довели до крайности, раз он в пятьдесят три года вышел в отставку. Сам он никогда об этом не говорил. Но я знаю, что полицейская служба обернулась для него полным разочарованием. Его, правда, наградили орденами Станислава и Анны и присвоили коллежского советника, что примерно соответствовало званию подполковника, однако, несмотря на эти успехи, служба подобного рода ему опротивела. Он не был человеком полиции.

Трудно в нескольких словах охарактеризовать моего отца. Он был человек веселый — недаром Фриц Ройтер, которого он часто читал в оригинале, на диалекте, был его любимым писателем, — и в то же время он не был тем, что называется душа нараспашку. Он был вежлив и в то же время строг. У него, конечно, не было никакого расположения к музам, он мыслил трезво, и в то же время он никак не препятствовал мне вести в его доме самую богемную жизнь романтически настроенного пиита. Мои стихи ему конечно же не нравились, но он никогда не критиковал меня. Он любил помогать, и его часто просили о помощи. У него были прекрасные манеры, с дамами он всегда держался как кавалер, короче говоря, он был джентльменом. Но если спросить меня о чем-либо более существенном, то я мало что мог бы сказать: настолько мало я его знал. Наши миры почти не пересекались. Тем более я чувствую себя ему обязанным и благодарным, ибо он безо всяких условий предоставил мне идти своею дорогой. И я счастлив от сознания, что из всех семерых детей отца я единственный, кто внешне похож на него.