Жизнь Микеланджело - [2]

Он принадлежал к этому городу и этому времени, со всеми их предрассудками, страстями и лихорадочностью.

Разумеется, он не щадил своих соотечественников. Его гений, жаждущий открытого воздуха, широкого дыхания, презирал их групповое искусство, их манерный склад ума, их плоский реализм, их сентиментализм и хрупкую утонченность. Он обращался с ними грубо, но он их любил. У него не было по отношению к родине улыбающегося безразличия Леонардо. Вдали от Флоренции его снедала тоска по родине[3].

Всю свою жизнь он прилагал тщетные старания, чтобы жить там. Он был вместе с Флоренцией в трагические минуты войны, и он хотел «вернуться туда хотя бьг мертвым, если заживо он не может этого сделать»[4].

Старый флорентиец, он гордился своей кровью и своим племенем[5]. Он гордился ими больше, чем своим гением. Он не позволял, чтобы на него смотрели как на художника:

«Я не скульптор Микеланджело… Я Микеланджело

Буонарроти!»

Он был аристократом духа и имел вое кастовые предрассудки[6]. Он доходил даже до утверждения, что «.искусством должны заниматься благородные, а не плебеи»[7].

О семье он имел понятия религиозные, стародавние, почти варварские. Для нее он жертвовал всем и хотел, чтобы и другие! поступали так же. Для нее он согласился бы, по его словам, «быть проданным в рабство»[8]. Во всем этом была некоторая аффектация. Он презирал своих братьев, которые (вполне этого заслуживали. Он презирал своего племянника, — своего наследника. Но и в братьях и в племяннике он уважал представителей своего рода. Это слово постоянно попадается в его письмах:

«Наш род… la nostra gente… поддержать наш род… пусть наш род не вымрет».

Он обладал всем фанатизмом, всеми предрассудками этого сурового и крепкого рода. Из их глины он был слеплен. Но из этой глины брызнул всеочищающий огонь: гений.

Пусть тот, кто не верит в существование гения, кто не знает, что это такое, — взглянет на Микеланджело. Никогда человек не был до такой степени (во власти гения. Гений этот не кажется одной с ним природы; это завоеватель, набросившийся на него и держащий его в подчинении. Его воля тут не при чем; можно даже сказать — не при чем его дух, его сердце. Это — бешеная экзальтация, чудовищная жизнь, заключенные в тело и душу, слишком слабые для того, чтобы выдержать их.

Он жил в постоянном яростном возбуждении. Страдание от этого избытка силы, которая его распирала, заставляло его действовать, действовать беспрестанно, без минуты отдыха.

«Я извожусь работой, как никогда еще человек не изводился, — пишет он — я день и ночь думаю все об одном— о работе».

Эта потребность в деятельности не только заставляла его нагромождать работы и брать больше заказов, чем он мог их выполнить, — она вырождалась в манию. Он хотел изваять горы. Когда ему предстояло воздвигнуть какой‑нибудь памятник, он тратил целью годы, выбирал в каменоломне подходящие глыбы, устраивал пути для перевозки; он хотел быть всем — инженером, подмастерьем, каменотесом; он хотел делать все сам: воздвигать дворцы, церкви, все один. Это была жизнь каторжника. Он не давал себе даже времени на то, чтобы поесть или выспаться. Поминутно в его письмах возвращается этот жалобный припев:

«У меня едва хватает времени, чтобы поесть… У меня. нет времени на еду… Вот уже двенадцать лет, как я изнуряю свое тело работой, нуждаюсь в самом необходимом… У меня нет ни гроша, я гол, я испытываю массу страданий… Я живу в нищете и в страданиях… Борюсь с нуждой…»[9]

Нищета эта была мнимая. Микеланджело был богат, он разбогател, очень разбогател[10]. Но на что употреблял он свое богатство? Он жил, бедняком, прикованным к своей работе, как лошадь — к жернову. Никто не мог понять, зачем он так мучит себя. Никто не мог понять, что не в его власти было не подвергать себя мучениям, что это для него была необходимость. Даже его отец, имевший много общих черт с ним, упрекал его:

«Твой брат передавал мне, что ты живешь крайне экономно, почти нищенски; экономия — вещь хорошая, но нищета — вещь дурная; это Порок, неугодный ни богу, ни людям; он будет во вред твоей душе и телу. Пока ты молод, еще куда ни шло, но когда ты перестанешь быть молодым, — болезни и недуги, порожденные этой дурной и нищенской жизнью, выйдут на свет божий. Избегай нищенской жизни, жив, и воздержанно, заботься, чтобы не терпеть нужды в необходимом, остерегайся чрезмерной работы»[11]

Но никакие советы не могли ничего с ним поделать. Никогда он не соглашался обращаться с самим собою более человечно. Пищей ему служило немного хлеба и вина. Спал он едва несколько часов в сутки. Когда он жил в Болонье, работая над бронзовой статуей Юлия II, у него и трех его помощников была одна общая кровать[12]. Спал он одетый, не снимая обуви. Однажды у него распухли ноги, и пришлось разрезать сапоги; когда их снимали, вместе с ними сошла и кожа с ног.

От такой ужасающей гигиены происходило то, от чего предостерегал его отец: он постоянно хворал. В его письмах содержатся упоминания о четырнадцати или пятнадцати тяжелых болезнях[13]. У него бывали лихорадки, не раз ставившие его на волосок от смерти. Он страдал глазами, зубами, головными болями и сердцем