Жизнь Маркоса де Обрегон - [15]

И действительно, те, кто об этом знают, обладают такой удачей, что не обманывают никого, кроме самих себя; потому что все знают об этом и поэтому прибавляют им гораздо больше лет, чем им есть на самом деле, а они не сознаются в своей ошибке до тех пор, пока из-за какой-нибудь болезни не перестанут краситься и, посмотрев на себя, находят свою бороду похожей на повешенную сороку.[83] А если краска не вполне совпадает с цветом волос, – что очень обычно, – то, попав на солнце, борода переливает как радуга. Если бы, покрасившись, можно было восстановить ослабевшее зрение, возместить отсутствие зубов, придать прежнюю силу ногам и рукам или уменьшить годы, чтобы обмануть смерть, – мы все это сделали бы. Но смерть поступает с окрашенными, как лиса с ослом из Кум,[84] который надел на себя шкуру льва, чтобы пугать зверей и пастись в безопасности, а лиса, увидя его ходящим так медленно, посмотрела ему на ноги и сказала: «Ты осел». Так же и смерть смотрит на покрасившихся и говорит им: «Ты старик». Пусть красится, кто хочет, а мне нравится светлое больше темного, день больше ночи, белое больше черного. Я больше хочу быть похожим на голубя, чем на ворона, и слоновая кость красивее черного дерева. Если бы бороды, вместо того чтобы становиться из черных белыми, делались из белых черными, насколько они были бы ненавистнее из-за темного цвета! В конце концов, серебро веселее черного дерева; значит, недостаточно жениться, а надо еще и почерниться?

– Ну, – сказала моя хозяйка, – ведь этим утаивается несколько лет, а без этого их нельзя отрицать.

– Хотя хорошие люди, – сказал я, – никогда не должны лгать, ложь может принести пользу во всех случаях жизни, кроме лет и игры; потому что ни годы не становятся меньше от скрывания их, ни выигрыш не исчезнет, если в нем не признаться. Но, возвращаясь к нашему делу, я скажу, что брак является делом самым святым, этого нельзя отрицать, и я этого не отрицаю, ведь то, что я не хочу его, происходит от моей непригодности, а не от его совершенств; пусть к этому стремится тот, кто находится в надлежащем возрасте и расположен к этому, с тем равенством, какого требует сама природа, чтобы не были оба детьми или оба стариками, ни он стариком, а она ребенком, ни она старухой, а он ребенком. По этому поводу среди философов существуют различные мнения, и наиболее правильное то, что мужчина должен быть старше женщины на десять или двенадцать лет; но если мне пятьдесят лет, а моей сеньоре жене будет пятнадцать или шестнадцать, то это все равно что хотеть, чтобы низкий бас и сопрано пели одним и тем же тоном, тогда как они обязательно должны идти на расстоянии восьми пунктов[85] один от другого.

– Так, значит, вы никогда не были влюблены? – сказала моя хозяйка.

– Был, и даже до такой степени, – сказал я, – что сочинял песенки и дрался на дуэлях; ведь молодость полна тысячи необдуманностей и сумасбродств.

– Наверное, это было не так, – сказала она, – ведь люди рассудительные судят о вещах иначе, чем остальные.

– Я отрицаю, – сказал я, – поведение, которое должно превратить человека в сову, заставить его пребывать на кладбищах, испытывать холод и вечернюю росу, неудобства и опасности, столь обычно случающиеся ночью, и даже вещи, о которых следует молчать. Кто ходит по ночам, тот видит чужие пороки и не знает своих, быстро расточает молодость и к старости лишается доверия. По ночам можно видеть вещи, которые считаются дурными, не будучи такими; каких только страхов и ужасов не рассказывают те, что разгуливают по ночам, тогда как, увиденное днем, это заставило бы нас смеяться!

Я вспоминаю, что у меня были некие любовные дела в квартале Сан-Хинес,[86] так как в те времена я рассуждал иначе; во вторник карнавала сеньора прислала сказать мне, чтобы я принес чего-нибудь хорошего для прощания с мясной пищей, так как в эти дни позволяется просить об этом и даже допускается в этом отказывать, но чтобы быть любезным, так как это было первое, что я делал, служа своей даме, я продал несколько очень нужных мне вещиц и, когда кончился шум спринцовок и ударов апельсинами[87] и собачье мученье, причиняемое привязанными палками,[88] – от которого, неизвестно почему, они бегают до изнеможения, – я направился в обжорную палатку, где набрал в полотенце паштет и пару куропаток, кролика и коржиков,[89] и, хорошенько завязав покупки, я пошел передать все это через окно не позже одиннадцати часов ночи; а так как следующий день – покаянная среда – был днем большого уединения (хотя все прошедшее было радостью для мальчишек и бедствием для собак), то стояла полная тишина; таким образом, хотя я шел хорошо нагруженным, видеть меня не мог никто. Достигнув площади Сан-Хинес, я заметил, что идет ронда,[90] и укрылся под навес, где обычно находится катафалк для поминовений и погребений,[91] и, прежде чем люди из ронды могли достичь меня, я сунул полотенце, как оно было завязано, в большое отверстие, находившееся в нижней части катафалка, и, вынув четки, которые всегда ношу с собой, притворился молящимся. Подошла ронда, и, думая, что это какой-нибудь укрывающийся преступник, стража схватила меня, спрашивая, что я здесь делаю. Подошел алькальд и, увидев четки и то, что я не смутился – ибо очень важно при всяком случае не смущаться, – сказал, чтобы меня отпустили и чтобы я уходил. Я сделал вид, что ухожу, а когда ронда скрылась, вернулся за своим полотенцем и ужином к черному катафалку, где все это оставил, и хотя ночной час и одиночество внушали мне некоторый страх, я засунул туда всю руку, насколько мог далеко, но не нащупал ни полотенца, ни того, что в нем было. От этого меня бросило в дрожь и холод, и можно представить себе, какой ужасный страх причинило мне такое поразительное обстоятельство на кладбище, под катафалком, после одиннадцати часов ночи и при таком великом безмолвии, что казалось, будто умер весь мир. А в то же время я услыхал внутри катафалка столь сильный лязг железа, что мне представились тысячи цепей и множество душ, томящихся в чистилище