Жизнь мальчишки. Книга 2. Люди и призраки - [95]

— Значит, вы хотите, чтобы жители Братона помнили, что их предки были рабами? — спросила мама.

— Да, я хочу, чтобы они помнили и об этом. И не для того, чтобы испытывать к себе жалость, ощущать себя обиженными, заслуживающими того, чего они лишены. Напротив, я хочу, чтобы, зайдя в этот музей, они могли сказать себе: «Вот посмотрите, кем мы были и кем стали».

Леди повернулась и взглянула на нас.

— Двигаться можно только вперед и вверх, — сказала она. — Нужно читать. Писать. И думать. Вот три ступени великой лестницы, ведущей к свету. Нельзя все время оставаться жалобно скулящим рабом, смиренным и тупым. Все это в прошлом и больше не вернется. Впереди нас ожидает новая жизнь.

Сделав несколько шагов, она остановилась перед картиной с горящим крестом.

— Я хочу, чтобы мои соплеменники не забывали, откуда они пришли, — продолжала она. — Нельзя вычеркивать прошлое из своей памяти. Не стоит также задерживаться на нем, ведь это значит — предавать будущее. Но я помню, что мой прадед тащил за собой по полю плуг. Он трудился от рассвета до заката, в жару и в холод. За свою работу он не получал от хозяина никакой платы — только скудную еду да крышу над головой. Он тяжко работал и часто бывал жестоко бит. Порой вместо пота из его пор сочилась кровь, но он продолжал идти вперед, даже когда уже не оставалось сил и хотелось упасть на землю. Он нес свой крест и отвечал: «Да, масса», в то время как его сердце разрывалось в груди, а гордость была втоптана в грязь. Он покорно трудился, прекрасно понимая, что его жену и детей в мгновение ока могут отправить на рынок рабов, где их продадут с аукциона и навеки разлучат с ним. Он пел днем в поле и лил слезы по ночам. Он работал и страдал, терпел невероятные муки, для того чтобы… Господи… для того, чтобы я могла хотя бы окончить школу. Я хочу, чтобы об этом знали и помнили все мои соплеменники, — сказала Леди, с вызовом подняв подбородок к нарисованным языкам пламени. — Вот такая у меня мечта.

Я отошел от мамы и остановился перед одной из увеличенных фотографий, на которой злющий полицейский пес рвал на упавшем чернокожем мужчине рубашку, а полицейский уже занес над головой негра свою дубинку. На другой фотографии худенькая чернокожая девочка шла сквозь толпу, сжимая в руках учебники, а белые мужчины и женщины с перекошенными от злобы лицами выкрикивали ей в спину насмешки и оскорбления. На третьем снимке…

Я замер.

Мое сердце подпрыгнуло.

На третьей фотографии была сгоревшая церковь с выбитыми витражными стеклами, среди руин бродили пожарные. На унылых лицах чернокожих застыло выражение недоумения от только что пережитого шока. Перед церковью — голые деревья без единого листочка.

Где-то я уже видел этот снимок, точно видел.

Мама и Леди о чем-то тихо разговаривали, стоя перед витриной с изготовленной рабами глиняной посудой. Я снова посмотрел на снимок и вспомнил, где его видел. В старом номере журнала «Лайф», который мама собиралась выкинуть.

Я повернул голову влево, всего на шесть дюймов.

И увидел их.

Четырех девочек-негритянок из своего навязчивого сна.

Под каждым снимком на медных пластинках были выгравированы их имена: Дениза Макнэйр, Кэрол Робинсон, Синтия Уэсли, Эдди Мэй Коллинз.

Они весело улыбались, еще не ведая о том, какое ужасное будущее им уготовано.

— Мэм? — глухо проговорил я. — Мэм?

— В чем дело, Кори? — с тревогой спросила мама.

Но я смотрел на Леди.

— Кто эти девочки, мэм? — спросил я дрогнувшим голосом.

Подойдя ко мне, Леди рассказала о начиненной динамитом бомбе замедленного действия, которая убила этих девочек 15 сентября 1963 года в Бирмингеме, в баптистской церкви на 16-й стрит.

— О… нет, — прошептал я.

Я услышал приглушенный закрывавшей его лицо маской голос Джеральда Харджисона, державшего в руках деревянный ящик: «Они поймут, что случилось, только когда будут бить чечетку в аду».

И голос Большого Дула Блэйлока: «Я добавил туда пару штук на всякий случай».

Я с трудом сглотнул. Глаза четырех мертвых девочек внимательно следили за мной.

— Кажется, я знаю, — наконец проговорил я.

Примерно через час я и мама вышли из дверей Братонского центра досуга. Мы должны были встретиться с отцом, чтобы вместе идти на вечернюю службу в церковь. Ведь сегодня был сочельник.

— Привет, Тыква! Счастливого Рождества тебе, Подсолнух! Заходи внутрь, Дикий Билл!

Я услышал дока Лезандера прежде, чем увидел. Как всегда, он стоял в дверях церкви в своем сером костюме с галстуком-бабочкой в красную и зеленую полоску и красном жилете. На лацкане у него был значок Санта-Клауса, и когда док Лезандер улыбался, его передний серебряный зуб ярко блестел.

Мое сердце застучало изо всех сил, а ладони сильно вспотели.

— Счастливого Рождества, Калико! — приветствовал док Лезандер маму, назвав ее так непонятно почему.

Потом схватил руку моего отца и потряс ее.

— Как дела, Мидас?

Взгляд ветеринара упал на меня. Он положил руку мне на плечо.

— Счастливых каникул тебе, Шестизарядный!

— Благодарю, Птичник, — ответил я.

И тут я ясно это увидел.

Его губы продолжали улыбаться, рот вел себя умно и не дрогнул. Но глаза едва заметно дернулись. Из них ушел рождественский свет, что-то жесткое, как камень, появилось в его взгляде. Но уже через пару секунд выражение его лица вновь изменилось.