Жизнь Льва Толстого. Опыт прочтения - [68]

Он мечтал слиться с природой и завещал похоронить себя без памятника и надписи поблизости от места, где когда-то ребенком искал зеленую палочку. Его воля была исполнена, но могила стала всемирной туристской достопримечательностью. Отсутствие таблички только подчеркивает этот статус. В самом деле, кому нужна надпись на Гробе Господнем.

Вероятно, Толстой не вполне представлял себе масштабы созданной им сенсации, но какое-то представление о происходящем у него было. В первые дни в Астапово он просил, чтобы ему читали газеты, пропуская новости о нем самом. Внимание было для него тяжело. «А мужики-то, мужики как умирают», – сказал он после того, как два врача уложили его в постель. За день до смерти он упрекнул собравшихся, что те «смотрят только на одного Льва», когда «на свете есть много людей кроме Льва Толстого»[85].

Круг избранных гостей, которым позволялось с ним проститься, постепенно рос. Чертков, как всегда твердый и уверенный в себе, приехал 2 ноября. Днем позже появились Гольденвейзер и издатель Толстого Иван Горбунов-Посадов. Толстой упрекнул Гольденвейзера в том, что тот отменил ради него свой концерт: «Когда мужик землю пашет, а у него отец умирает… он не бросит свою землю. Для вас ваш концерт – это ваша земля – вы должны ее пахать»[86]. Горбунову-Посадову он сказал, что не может посмотреть корректуру очередного выпуска «Пути жизни», который тот привез в Астапово.

Софья Андреевна с детьми, за исключением приехавшего раньше Сергея, прибыла 4 ноября и осталась жить в специально заказанном для них вагоне. Повидаться с умирающим мужем ей не дали – таково было единогласное решение докторов, детей и друзей Толстого. Она бродила вокруг дома начальника станции, пыталась заглянуть в окно и давала интервью журналистам, рассказывая о сорока восьми годах счастливой семейной жизни. Каждый ее шаг записывался, фотографировался и снимался на пленку. Проститься с мужем ей разрешили только за несколько часов до его смерти, когда он был уже без сознания.

Догадывался ли Толстой, что она так близко? После своего ухода из дома он все время думал и спрашивал о жене, говорил о любви и жалости к ней, но определенно повторял, что хочет избежать встречи. Он не раз уже оказывался на пороге смерти и привык к этому. Только 4 ноября он неуверенно сказал: «Я, кажется, умираю. А может быть, и нет. Надо еще постараться немножко». Поменялись ли его желания, когда он понял, что вечная разлука неизбежна? 5 ноября, уже в полубессознательном состоянии он вдруг сказал сидевшей рядом Татьяне Львовне: «Многое падает на Соню. Мы плохо распорядились». Неуверенная, что она правильно расслышала, дочь попросила повторить, и он отчетливо произнес: «На Соню, на Соню многое падает». «Хочешь ты видеть ее, хочешь видеть Соню?»[87] – спросила дочь, уже готовая нарушить табу. Он не ответил.

Мы знаем, что решение не допускать к Толстому жену приняли люди, заботившиеся о его здоровье и полагавшие, что свидание может стать для него роковым. Вероятно, они были правы, но они не предоставили ему выбора. Точно так же ему ничего не сказали о приезде монаха из Оптиной пустыни, которому было поручено попытаться убедить умирающего примириться с церковью. Нет никаких оснований полагать, что Толстой согласился бы тратить последние часы своей жизни на подобные душеспасительные беседы, но в любом случае его лишили возможности принять решение самому.

За неделю до ухода из дома Толстой заметил в разговоре с последователями:

Ошибка, когда мы желаем устраивать жизнь других людей, даже своих детей. В числе всех суеверий, от которых страдает человечество, есть устроительство других людей, на основании которого существует государство, всякое правительство, социально-революционное устроительство и даже до малейших подробностей устроительство своих детей. <Надо> стараться быть свободным от желания устроить <других>. Если я сильно желаю устроить, я легко подпадаю соблазну устроить насилие. Желать быть свободным от устроительства[88].

Самые близкие ему люди оказались неспособны воспринять эту заповедь. Толстого интенсивно лечили. Он никогда не доверял медицине, считая ее в лучшем случае бесполезной для больных и тем более для умирающих. В то же время он полагал, что такого рода усилия могут быть полезны для тех, кто находится рядом с больными и умирающими, поскольку создают у них иллюзию осмысленной деятельности. Временами он возражал против каких-то процедур, прося «не пихать в него» и «не мешать ему», но в целом был терпеливым и послушным пациентом. Вместе с тем он твердо и решительно сопротивлялся попыткам сделать ему инъекцию морфия.

Помимо категорического неприятия любых одурманивающих веществ, у Толстого была еще одна причина не соглашаться на применение опиатов. Всю жизнь он думал о смерти, ждал ее и готовился к ней. Для него было важно встретить этот торжественный момент лицом к лицу и в сознании. Этой возможности ему тоже не предоставили.

Умирание оказалось для него мучительным – его тело сопротивлялось неизбежному. Перед самой кончиной он согласился, чтобы ему сделали укол, но только после того, как его заверили, что введут камфару, а не морфий. Он позвал старшего сына и с трудом выговорил: «Сережа… истина… Я люблю много». Разные мемуаристы передают эту фразу чуть по-разному, но ее смысл был понятен всем. В одиннадцать часов, когда рядом с ним находились только врачи, сильно страдавший Толстой сказал: «Как трудно умирать! Надо жить по-Божьи».