Жизнь. Кино - [29]

Мне посоветовали ждать «пятьсот веселого» сегодня ночью, на подъездных путях у входного семафора. Пробираться в темноте, спотыкаясь о рельсы, подлезая под вагоны, было страшновато. То и дело с грохотом проносились мимо военные эшелоны. Вдалеке иногда постреливали. Это патрули отпугивали желающих поживиться казенными грузами. Почти перед рассветом я оказался у входных семафоров. Когда один из них поднял со скрипом железную руку, вдали показался теплушечный состав. Паровоз, пуская пары, остановился как раз около меня. В передних теплушках раздвинулись двери, и из них посыпался народ. Женщины и дети выпрыгивали по одну сторону вагонов, а мужчины — по другую. Сотни людей тут же принялись торопливо справлять большую и малую нужду.

Я подошел к одной из теплушек и влез в открытую дверь. Никто меня не окликнул и даже не пошевелился. Я влез на нары, в самый темный и дальний угол и зарылся в солому. Послышался паровозный гудок, потом раздались голоса возвращающихся пассажиров. Кто-то рядом толкнул меня в бок. Я не шелохнулся. Тогда этот кто-то просто меня отодвинул и лег рядом. Лязгнули буфера, и вагон медленно тронулся.

Факультет 138

Я долго лежал неподвижно и ждал, но, в конце концов, уснул и высунул голову из соломы, когда уже было светло. Поезд шел быстро. В открытых дверях теплушки мелькали деревья и столбы. Рядом со мной на нарах сидел пожилой мужик в ватнике и косоворотке. Он вдумчиво ел вареную картофелину и запивал из жестяной кружки.

— Ночью сел? — спросил мужик.

— В Тюмени, — ответил я.

— А куда?

— В Москву.

— Я тоже в Москву. Ты к старшому подойди, предъявись — у нас такой порядок.

Я подошел к парню в офицерском кителе без погон и рассказал о себе.

— Слушай внимательно, — сказал старшой, — не курить! Везде солома. Вспыхнет на ходу, и всем конец. Я назначаю дневальных — за кипятком бегать и за барахлом присматривать. Приказы исполнять! О чужих сразу докладывать. Все!

Сосед в ватнике оказался более словоохотливым. Он рассказал, что едет уже пятый день от самого Челябинска, что он литейщик с «Серпа и молота», вернее, был литейщиком, а теперь отпущен из трудармии по болезни. Я спросил у литейщика, где находится в Москве киноинститут.

— Вроде, где-то за сельхозвыставкой, — ответил литейщик, — но ты туда не поступай, институт не солидный, а поступай лучше на «Серп и молот» — я посодействую.

В вагоне народ гадал, каким маршрутом пойдет наш «пятьсот веселый» — через Казань или через Ярославль. Всех это очень волновало. От маршрута зависели дальнейшие пересадки и другие дорожные мытарства. У меня в вещмешке была купленная на тюменском базаре буханка хлеба, два огурца и приобретенная за бешеные деньги банка американской тушенки. Я отрезал ломоть хлеба, вскрыл тушенку и предложил соседу. Сосед наотрез отказался. «Это хорошо, что угощаешь, — похвалил литейщик, — только больше этого не делай — кто знает, какая будет твоя дорога. В пути все бывает!» В том, что жизнь непредсказуема, я убедился еще в Тюмени, когда перед походом на рынок проверил свою наличность. Сняв сапог, я вытащил стельку, под которой хранились деньги. Но от долгого хождения по Тюменским инстанциям красненькие тридцатки стерлись и профиль вождя на многих из них непоправимо поблек. Я обеднел примерно наполовину, а приобретение тушенки разорило меня окончательно. На будущее, по совету литейщика, я стал делить свою провизию на маленькие порции и ел только раз в день. Сколько таких порций у меня получится и сколько дней еще предстоит провести в теплушке, я не знал.

«Пятьсот веселый» пошел не через Казань, а через Буй — Ярославль. Одни пассажиры горевали, другие радовались. «А нам с тобой все равно, — сказал литейщик, — в России все дороги на Москву!» Сторонясь Ярославля, наш поезд миновал желдорузел Всполье и прямым ходом устремился к столице. Мы сидели в дверях теплушки, и литейщик, как знающий человек, рассказывал мне всякую всячину. «Сейчас будет Александров, — говорил сосед, —сто первый километр! Сюда ссылают всяких мазуриков и оппортунистов!» Кого называл оппортунистами мой знающий попутчик, было непонятно.

В Москву «пятьсот веселый» пришел, конечно же, ночью. Мы с литейщиком долго плутали в неразберихе станционных путей и составов. Потом мы неожиданно и как-то сразу вышли к платформам Казанского вокзала.

Москвичи спешили к утренним электричкам. «Господи! Москва!» — сказал литейщик и заплакал. Про меня он сразу же забыл и пропал в толпе. Я пристроился на длинной скамье в переполненном зале ожидания и стал обдумывать свои планы. Прежде всего, нужно было отыскать Менделеевку. Я подошел к справочному бюро и неожиданно для самого себя спросил: «А как проехать к институту кинематографии?» Мне дали бумажный квадратик с адресом, и я поехал через огромный незнакомый город разыскивать безвестную улицу Текстильщиков.

Я долго трясся в набитом москвичами утреннем трамвае. На приезжего в мятой одежде и с остатками соломы на спине поглядывали с брезгливой осторожностью. От Рижского вокзала и к Ярославскому шоссе трамваи почему-то не ходили. Тогда я пошел пешком. Трамваи не ходили, оказывается, потому что большой пустырь перед сельхозвыставкой и до самого села Алексеевского заставлен был солдатскими палатками, танками и пушками. Здесь шла подготовка к параду в честь победы над Японией. К вечеру я, наконец, добрался до этой самой улицы Текстильщиков и отыскал дом номер один «бэ». Среди окраинных заборов и складов высилось серое здание с квадратными колоннами. У входа была надпись: «Киностудия Союздетфильм». Я обошел дом и нашел другой вход. На стене висела табличка: «Всесоюзный Государственный институт кинематографии». Входные двери были забиты фанерой. Я, на всякий случай, по фанере постучал. Дверь неожиданно открылась, и вышел старик в поношенной милицейской шинели.