Жизнь как песТня - [35]

Таким образом, из-за гуманного буфетчика безвинно пострадала вся съемочная группа.

А что поделаешь? Все мы, как говорится, люди, все мы человеки. Все мы, как говорится, подвержены.

Самым философичным и грустным пьяницей из моих знакомых, несомненно, был Робик Гурский. Я познакомился с ним в Магнитогорске. Вы, случайно, не бывали в Магнитогорске? Вам повезло. А мне пришлось. Один разок.

Встретивший нас в аэропорту представитель городской администрации, увидев такое количество знаменитостей, собранных единовременно в одном месте, настроился на игривый лад. Мы рассеялись по «Икарусу», он же, восседая впереди, нет-нет да оглядывался назад, словно подсчитывая, все ли на месте, никто не смылся?

Ему льстило находиться в столь почетном окружении. Голова его слегка покруживалась, и он испытывал сильнейшее возбуждение.

Сдерживать эмоции он был не в состоянии, и от этого недержания беспрестанно лопотал, сопровождая свою болтовню безумолчным гоготанием.

– Магнитка, – веселился он в мегафон, – кузница периферии! Пятнадцать процентов выпускаемого в стране металла приходится на нашу долю! – И гогочет: – Здесь проживает около полумиллиона человек. Каждый второй работает, каждый третий учится, каждый первый пьет!

Снова гогочет:

– Средний возраст жителей – тридцатник!

Опять гогочет.

– Такой молодой город? – спрашивает кто-то.

– Ыгы! Не просто молодой – юный!

Громовой гогот, переходящий в ржание.

– А почему?

– А потому, что до пятидесяти у нас никто не доживает!

И уже гогочет так, что уши закладывает.

Робик сидел рядом со мной и, умиротворенно потягивая из хромированной фляги что-то очень приятное, не обращал на животные погогатывания сопровождающего никакого внимания. Потом неожиданно повернулся ко мне и спросил заикаясь:

– Хэ-хочешь паспорт па-акажу?

– Покажи, – сказал я, слегка удивленный столь оригинальной формой знакомства.

Он показал, и я сразу же выпал в осадок. В паспорте, черным по белому, было написано: «Роберт Израилевич Гуревич-Гурский. Национальность – белорус».

Я ощутил к владельцу столь замечательного документа прилив доверия, и мы подружились.

Кто-то пьет с горя, кто-то – с радости, кто-то – от безделья, а Робик пил от ненависти. Было ему года пятьдесят два, и большую часть из них он вместе со своим партнером отработал с номером «Комические акробаты на столе».

Вот этот-то номер он и ненавидел. Оно и понятно: что тут приятного, когда тебя изо дня в день прикладывают фэйсом об тэйбл. Потому и пил.

Как-то, зайдя ко мне, он, налив себе стопочку, говорит:

– Сегодня утром пэ-пэпроснулся, гэ-глянул на себя в зеркало и испугался. Пэ-эпредставляешь, небритый, хы-хы-худой ал-лкаш, и ко всему, акэ-кробат-эксцентрик!

Если белоруса Гуревича смело можно было отнести к апологетам сионистского пьянства, то другой мой знакомый, рабочий сцены Семен Семеныч, олицетворял в своем лице пьянство российское.

Семен Семеныч шепелявил и, знакомясь, представлялся следующим образом:

– Фемен Феменыч – мафтер фвета и звука.

По этой причине все называли его Фэфэ. Роста он был чуть повыше табуретки и вообще сильно смахивал на Карлсона, только, в отличие от него, не летал, а наоборот, был максимально приближен к земле. Если у любого, самого последнего ханыги и бывают редкие минуты просветления, то Фэфэ такого небрежного отношения к своему здоровью позволить не мог ни при каких обстоятельствах.

Я не знаю, как ему это удавалось, но вы могли разбудить его в три часа ночи и с удивлением убедиться, что Фэфэ хмелен и буен, как ломовой извозчик.

Однажды после концерта мы потеряли нашего достопримечательного работника и после долгих поисков нашли его на самом верху сцены, под колосниками, накрытого попоной. Брюки его были по известной причине мокры, и в ответ на наш страстный призыв: «Что же это вы, уважаемый, нарезались как скотина?» – промычал с достоинством: «Я пи, пю и бу пи, ефа ма!»

Проходя райкомовский инструктаж перед поездкой в Чехословакию на вопрос инструктора: «А представители скольких компартий принимали участие на послед-нем съезде КПСС?» – не просыхающий Фэфэ гордо ответил: «Я радифт, а не разведцик!»

А уже в самой Чехословакии, собрав воедино все, что с таким трудом было заработано, двинул в фешенебельный кабак, где заказывал в неограниченном объеме самые дорогие блюда и напитки и даже пытался, суя смятые банкноты в морду руководителя маленького джазбэнда, играющего на ресторанной сцене, спровоцировать того, "фарахнуть, как он выразился, по бурвуазии «Барыней».

Руководитель от заманчивого предложения «фарахнуть» категорически отказался, мотивируя это тем, что оркестр у них джазовый, а не балалаечный и что никакой «Барыни» они не знают и знать не хотят. Спустивший к тому времени около двух тысяч крон, разгульный Фэфэ обиделся и, покачиваясь, вышел на улицу, где с криком: «Таксо, к ноге!» – тормознул первую попавшуюся машину.

Тут следует отметить, что, по существу, работавший обыкновенным грузчиком, Фэфэ отнюдь не считал себя пролетарием, так как в его жилах текла настоящая дворянская кровь.

Революция вымела его высоких предков вон, но, очевидно, все-таки не совсем всех. В противном случае, Фэфэ непременно родился бы за границей и уж, конечно, не разгружал бы фуры с аппаратурой, а служил бы потихонечку в каком-нибудь маленьком банке какого-нибудь Баден-Бадена.