Жизнь и творчество Александра Грина - [22]

Что же касается его угрюмо-сочувственной попытки войти в положение божественного зрителя человеческой комедии, она вполне в духе гриновского миросозерцания. Там, где жизнь — род искусства, рискованной и прекрасной игры человека с мировыми силами, естественно вообразить присутствие подобного зрителя. И все же это не более чем художественная гипотеза. Остановиться на ней, приняв за абсолютную истину, невозможно для писателя, превратившего приключенческую прозу в повествование о загадочных одиссеях человеческого духа. В этих одиссеях Грин видит и то, что несводимо ни к року, ни к игре, не подвластно ни воле, ни удаче. Итак, настало время поговорить о любви.

«ИМЯ СВЕТУ»

Будьте внимательны. Суть явления непостижима: ставим Х.

«Блистающий мир»

Начнем с конца. С характерной для Грина счастливой развязки любовных коллизий. Хоть у него бывает и по-другому, первое, что приходит на ум, — корабль под алыми парусами, увозящий Ассоль и Грэя от злой, скучной Каперны. Куда? Неважно. Где бы ни пришлось, они, верно, будут жить счастливо и умрут в один день. Как Нок и Гелли и рассказе «Сто верст по реке». Как Гоан и Дэзи из «Позорного столба». Большинству гриновских влюбленных под стать эта полусказочная формула. Не зря она повторяется в двух рассказах.

Безоблачная радость. Нежная гармония душ. На первый взгляд это напоминает финалы добрых старых романов. Приключенья позади. Любовь одолела препятствия, разделявшие его и ее. Эпилог дает читателю краем глаза взглянуть на картину семейного уюта. Голос автора за сценой с традиционным лукавством сообщает: уже появились милые малютки. По большей части их двое, трое, случается, что и четверо…

А вот этого у Грина не бывает. (Только Режи из «Кораблей в Лиссе» ждет ребенка — видимо, потому, что Битт-Бою суждено умереть, а писателю жаль оставлять свою героиню совсем одну.) Столько в его книгах счастливых пар, а о малютках ни слова. Похоже, все эти браки бездетны. Да и где видано, чтобы старики, после долгих лет любви и согласия нажившие внуков и правнуков, умирали в один день? Как ни тяжка утрата, вдова или вдовец чувствует себя по преимуществу бабушкой или дедушкой, их внимание поглощено домашними заботами. А здесь…

«Они умерли, умерли давно, — печально бормочет словоохотливый домовой из одноименного рассказа. — Сначала простудилась она. Он шел за ее гробом, полуседой; потом он исчез; передавали, что он заперся в комнате с жаровней. Но что до этого?… Зубы болят, и я не могу понять…»

Больной унылый домовой не может покинуть жилье, опустевшее тридцать лет назад. Прежде чем уйти, ему надо разрешить загадку любви и смерти тех, кто здесь жил раньше. А он не в силах — он, маленькое домашнее божество, всевидящее и всезнающее, мерзнет среди полуразрушенных стен под дырявым потолком, вспоминая последних хозяев. Было в этих двоих нечто такое, чего не понять и домовому, за свой сказочно долгий век повидавшему без счета всяческих супружеских пар.

История Анни и Филиппа недаром озадачила мохнатого хранителя семейного очага, привыкшего наблюдать за хозяйственными хлопотами смертных и проказами детишек, подрастающих, чтобы, обзаведясь семейством и продолжив род, в свой час освободить место новому поколению. Герои Грина вырываются из этого круга, за пределы которого их увлекает чувство, не знающее меры.

Любовь? Они неохотно произносят это слово. Тому есть причины. Скажем, в «Алых парусах» или «Словоохотливом домовом» любовь до такой степени совершенна, а в «Колонии Ланфиер» она такая пытка, что нельзя не догадаться: речь о чем-то большем, нежели то, что обычно называют любовью мужчины и женщины. То же с другими чувствами — тоской по родине в «Возвращении», скукой в «Зурбаганском стрелке», завистью в «Джесси и Моргиане».

Стихийная сила и вместе изощренность этих переживаний создают ощущение близости небес или преисподней, характерное для атмосферы гриновского мира. Но злоба, перехлестнув за грань обыденности, ведет к преступлению: Моргиана решается отравить сестру, Энниок — погубить друга, капитан Гез в «Бегущей по волнам» — высадить Гарвея с корабля в шлюпку среди океана и т. п. Таким образом, низкие страсти, обуревающие персонажей, становятся важным двигателем авантюрного действия.

Природа страстей высоких иная. Она тонка и трудно определима, хотя и автор, и склонные к рефлексии персонажи ищут слов, чтобы определить ее. Скажем, герой «Возвращенного ада» журналист Галиен Марк так объясняет свое отношение к возлюбленной: «Я не назову чувство к ней словом уже негодным и узким — любовью, нет: радостное, жадное внимание — вот настоящее имя свету, зажженному Визи».

Персонажи Грина речисты. Даже домовой, и тот, разболтавшись, изъясняется изысканным, почти декадентским слогом. Но чуть зайдет речь о любви, эти краснобаи становятся сдержанными до застенчивости. Им, похоже, легче оснастить корабль алыми парусами, отгрохать чудовищный дворец или совершить жуткое злодеяние, чем поведать милой о своих чувствах. Ибо здесь — область несказанного. Оттого и собственно любовных излияний в книгах Грина мало, сцен, подобных горячечному объяснению Гнора с Кармен, автор по большей части избегает. В нужный момент сообщит чуть не сквозь зубы, что Друд сказал Тави «все, что нужно для глубокой души», заметит, описав встречу Режи и Битт-Боя («Корабли в Лиссе»), что-де суть их разговора была не в словах, — и только. Будто не хочет поминать «имя света» всуе. А когда разгулявшийся Ван-Конет («Дорога никуда») брякнул: «Знаете, что такое любовь? Поплевывание в дверную щель», тихий, погруженный в себя Давенант, неожиданно вспылив, доводит дело до вызова на дуэль.