Жизнь и судьба: Воспоминания - [2]
Петр Хрисанфович Семенов, впоследствии губернский секретарь, дослужился до надворного советника и в связи с беспорочной службой был награжден орденами и медалями. Не задумывался он об успехе и серьезности своих фольклорных собраний, а они оказались как раз очень важны, академики А. И. Соболевский, В. Ф. Миллер и профессор М. Н. Сперанский высоко ценили деятельность этого бескорыстного собирателя[3].
У дедушки был явный писательский талант, и он уже в старости, когда от казаков и помину не стало (а если и вспоминали о них, то с классовой ненавистью), посылал за неимением издателей и читательской аудитории в Москву маленькой внучке с совсем нерусским именем Аза казачьи сказки и рассказы о былых временах, вкладывая в плотные конверты десятки страниц на тонкой бумаге. Дедушку я видела только в детстве, но облик его мне хорошо известен не только по фотографиям: он запечатлен в сердце. Добрый, ласковый, с маленькой бородкой, среднего роста, и не похож на своих с военной выправкой братьев. В его лице было что-то неуловимо восточное: в разрезе глаз, в скулах. У терских казаков браки часто бывали смешанные. Они брали (вернее, крали) себе жен у горцев Дагестана, у чеченцев и степняков-ногайцев. Совсем не удивительно, что в жилах терских казаков часто текла кровь горских или даже степных предков.
Так было и с Петром Хрисанфовичем — видно, кровь предков со стороны матери пересилила отцовскую, потому и внешне не похож на старших братьев и сестру Настасью. Тетя Настя, как ее все называли в доме, помнила времена, когда еще и города Владикавказа не было, а была только крепость. Рассказывала, как выходили в поле ночью, при луне, чтобы днем не попасть в перестрелку с чеченцами. А если и днем, то вокруг вооруженные станичники охраняют: у каждого под рукой ружье. Казачки, по рассказам тети Насти, славились белизной лица, во время работы в жару оставляли открытыми только глаза. Красавицы были желанной добычей для врага, но умели обращаться с оружием и были известны храбростью.
Я усердно переписывалась с дедушкой — он был единственный старший в нашей семье: со стороны отца никого не осталось, да и бабушек ни одной, как-то печально. К счастью, дедушка умер до ареста и гибели моего отца, еще в 1936 году, летом; он дожил до 82 лет (как мало, теперь думаю я — мне и то больше). Мы жили на даче в Малаховке, и получив известие о кончине отца, мама плакала, но поехать во Владикавказ не смогла. Да и города уже такого не существовало. Он куда-то исчез, но зато появился на карте город Орджоникидзе (в память загадочного, расставшегося с жизнью — то ли покончил с собой, то ли его застрелили — Серго Орджоникидзе, хорошо знавшего моего отца еще по революционной деятельности на Кавказе).
Для меня всегда оставалось загадкой, как вышла в 1880 году за скромного двадцатичетырехлетнего Петра Хрисанфовича Семенова моя семнадцатилетняя бабушка, Васса Захаровна, дама представительная, даже величественная (и ростом выше деда, и отличается строгостью взгляда). Я всегда любуюсь ее фотографией. Увы, мне не пришлось ее видеть. Она скончалась на пятидесятом году жизни (в 1913 году) от общего заражения крови — спасти не могли. Правда, может быть, в молодости она выглядела иначе, проще. Да и происхождение ее тоже скромное: дочь станционного смотрителя в Коби (как не вспомнить Пушкина!) на Военно-Грузинской дороге, почти у Крестового перевала (там она и родилась в 1863 году). Я там бывала не раз. Захарий Александрович Лерман, судя по старому дагеротипу, — важный, почтенного вида господин с бакенбардами. Почему он, образованный, воспитанный (здороваясь и прощаясь с дочерьми — их было три, — целовал им руку), и вдруг станционный смотритель? Известно только, что какая-то тяжелая ссора в его семье (одни говорили в Киеве, другие — в Литве) прервала навсегда его отношения с близкими (он перешел в православие и был отвергнут ими). Почему он и его супруга жили врозь, официально не разведясь? Он умер раньше жены.
Она была, если вглядеться в ее позднюю фотографию из одного нашего семейного альбома (в коже, с красивым, но прочным замочком-застежкой), дама отнюдь не простая. Здесь она, правда, уже старуха (скончалась в 1905 году семидесяти трех лет от роду), в черной кружевной наколке, с тонкими чертами лица (была некогда красивой), но рот упрямо поджатый, капризный. Была известна сложностью своего характера — не отсюда ли разлад и разъезд с супругом? И кто она: украинка? Или, может быть, скорее польская кровь в ней перемешалась с русской?
Во всяком случае, известны два ее имени: Агафия и Аглая. Видимо, официальное ее имя было Аглайя (такова орфография документа). Под ним значится сведение о ее кончине, где указано также, что она «вдова дворянка».
Судя по тому, что ее девичья фамилия как будто бы Грунченко (а может быть, и Грушевская — это по рассказам, в документах нигде нет ее девичьей фамилии), здесь есть нечто украинско-польское. Сохранилось предание о каком-то переселении или даже бегстве семьи во время войны (чуть ли не в XVIII веке), когда приют нашли только переправившись через реку, под грушевым деревом. Почему-то в семье Семеновых знали хорошо украинский и польский языки. Особенно любили польский. Эта любовь передалась — возможно, от Аглаи Алексеевны — ее внуку, профессору Леониду Петровичу Семенову, известному лермонтоведу и археологу (см. предисловие к «Лермонтовской энциклопедии»), а он передал увлечение польским мне и моей младшей сестре Миночке и одарил нас замечательными польскими книгами, прозой и поэзией, классической и романтической.
