Жизнь и смерть сержанта Шеломова - [54]

— Фамилия?

Художник вытянулся, как мог, и выпалил:

— Козлов!

— Имя?

— Сергей!

— Кру-гом! Через окно шагом марш!

Козлов послушно шагнул к окну, открыл его и перелез через подоконник. Митя покрутил пальцем у виска и показал на закрытую дверь кабинета. Генка только махнул рукой:

— Ерунда! Чижиков воспитывать надо. — Он подкрался к запертой двери и стал подслушивать.

Он показал большой палец и прошептал:

— Денисенко опять в Союз собрался. Замполита уламывает, золотые горы обещает. — Он нагнулся к Мите и возбужденно выдохнул: — Одного из нас он возьмет в Союз!

Сердце тут же захотело выскочить из груди. «Он должен взять меня, а не Генку. Тому и так хорошо живется: бегает по складам, делает деньги, пьет, жрет, толстеет. А я тут работаю за двоих — света белого не вижу. И потом, Денисенко считает меня своим адъютантом — должен взять».

Как только Денисенко вышел из кабинета, оба бросились к нему, вопя в голос:

— Товарищ капитан, товарищ капитан!

Денисенко засмеялся, а за ним и замполит:

— Подслушали, писарюги! Будем играть честно. Я возьму в Союз того, кто может достать, — Денисенко стал загибать пальцы, — много гуаши, много карандашей, много ватмана, ну и других бумагомарательных принадлежностей.

— За свои? — поинтересовался Митя.

— А как же. Хочешь в Союз — плати за проезд.

Митя сник. Мать всегда еле сводила концы с концами, и если бы не Сергей Палыч…

Капитан Денисенко вышел, а Генка постоял минуту в нерешительности и выбежал вслед за ним.

Митя опустился на стул, ничего не видя перед собой. «Дурак! Упустил такую возможность! Ну, подзанял бы у кого-нибудь из друзей, купил бы этому Денисенке вагон краски и ватмана, зато побывал бы дома. Эх, мама, что же ты меня жить-то не научила, не рассказала, что лукавому легче?» На глазах закипели слезы, и он, чтобы окончательно не расплакаться, принялся яростно барабанить по клавишам машинки, печатая какой-то мифический отчет о культурно-массовой работе.

«Здравствуй, милая моя мамочка! Вот и пришла настоящая зима, конечно, не такая, как у нас, с метелями и морозами под сорок, но все-таки настоящая, со снегом, с замерзшими лужами. Снег, правда, быстро тает, но уши и ноги обмерзают, пока стоишь на плацу во время развода. Ты только не беспокойся насчет одежды, ничего посылать не надо, у меня есть шерстяные носки и теплая кофта на случай холодов. Говорят, что ниже минус пять не опустится, так что проживем, не волнуйся.

В командировки нас больше не посылают, Сидим в полку, едим, спим, ходим в наряды да в караулы. При первой же возможности сфотографируюсь и вышлю тебе фотку, сама увидишь, как я поправился на казенных харчах. Прости, что так долго не писал тебе. Очень устаю на службе. Меня ведь теперь поставили заместителем командира взвода — денег получаю больше, но и требуют с меня не так, как раньше, за весь взвод отвечаю.

А особо писать не о чем, служба есть служба: однообразная и скучная, знай тащи ее на себе да хлебай кашу из котелка.

Обещаю, что теперь буду писать чаще, и ты пиши и не болей. Передавай привет родным и близким, кого увидишь.

Крепко целую и обнимаю тебя, твой сын Дима».

Денисенковская командировка не удалась из-за начальника штаба. Тот поссорился с замполитом и, когда нужно было подписывать командировочное удостоверение, сказал, что комиссары слишком часто шастают в Союз, и не подписал. Генка чуть не плакал от досады и три дня крыл начальника штаба последними словами. Он, оказывается, написал домой, и там готовились к встрече: пекли пироги, покупали водку.

Художник прижился у них в штабе. Днем по приказу замполита он сидел в пустующей комнате офицерского модуля и делал наглядную агитацию: поправлял старые стенды, рисовал новые, а вечером приходил в штаб с котелками, набранными в офицерской столовой. Они ужинали, потом художник мыл посуду, прибирался в кабинетах.

Генка гонял Козлова как мог. Стоило художнику показаться на глаза, как Генка менял свой естественный голос на командирский и начинал придираться: где шлялся, почему пюре мало набрал, почему руки от краски не отмыл, почему в кармане хлебные крошки? Он каждый день раздавал ему тычки и подзатыльники, приговаривая, что в роте его давно бы уже убили за «шлангование». Митя к художнику не придирался, но в первый же день усадил его за машинку, чтобы, если дадут ночную работу, было на кого свалить.

По вечерам, когда Генка с Митей уходили в кино или в гости, Сергей сидел за машинкой и, тупо глядя на лист бумаги, бил двумя пальцами по клавишам, учась печатать.

После неудачи с уголками Генка редко исчезал из кабинета по ночам, а если и исчезал, то брал с собой Козлова. У Мити, как он сказал, рука несчастливая. Генка посоветовал ему заняться самым легким и безопасным бизнесом — продажей бачам конфет и печенья из «чекушки».

Митя долго собирался к забору и каждый день откладывал свой поход, придумывая всякие веские причины, но в конце концов решил рискнуть. Ему было стыдно покупать целый ящик конфет, поэтому он купил двадцать пакетов югославской «Боны» и, когда роты, крича строевые песни под духовой оркестр, промаршировали к столовой (обычай, заведенный привыкшим к союзным порядкам замполитом), он побежал к забору. Там паслось несколько бачей. Мальчишки, сидя на корточках кружком, играли в какую-то игру, постоянно ссорились и толкались. Митя присвистнул, и бачи бросились к нему, расталкивая друг друга: