Жизнь и подвижничество иже во святых отца нашего Симеона Нового Богослова - [5]

18. Так что же сей доблестный юноша, даже пресвитеров разумением превосходящий и прекрасно умеющий отличать лучшее от худшего? Расслабился ли от лести? Поступился ли хоть немного строгостью подвига? Сменил ли узкий путь на широкий? Нисколько! Но, словно некий непобедимый борец в прекрасном нечувствии, хватает он то, что содействует его славным подвигам — наветы, преследования, скорби, доносы, — и проходит мимо того, что услаждает многих. Что это? Похвалы, славословия, почести, председательства, служения и прочее, что радует стремящихся к этому. Но что же дальше? Умастил старец борца увещаниями, да обретет он в испытаниях мужество и крепость, и обратился к нему с такими словами: “Доблестно переноси, чадо мое, искушения, бесами на тебя воздвигаемые, ибо они суть пробный камень для нас. Хорошо усвой, что все вещи, к которым мы ревностно стремимся, чтобы стяжать их трудом в брани, как то постничество, бодрствование или преуспеяние в каком-либо ином виде подвижничества, бывают для нас впустую, если мы не боремся, чтобы стяжать душу беззлобной, простой, несуетной, смиренной и кроткой. Ибо в такой душе поселяется и дышит, словно в наиприятнейшем жилище, благодать божественного Духа, а иным образом никто не может ни увидеть ее, ни получить”.

19. Мудрейший Симеон, как только это услышал, возжелав получить благодать Святого Духа, тотчас же падает ниц и касается святых ног старца, горячо умоляя, чтобы скорее обрести ему благодать по его молитвам, чем сподобиться получить ее собственными деяниями и трудами. Сострадательный старец умягчается сердцем и говорит простертому ученику: “Встань, чадо! Я и сам человек. Однако, надеясь на человеколюбие Бога, говорю, что тебе будет дарована благодать вдвое больше, чем мне”. Крайне изумившись этим словам и с непоколебимой верой приняв их, Симеон встал с глазами, полными слез, а старец, поцеловав, отпустил его с миром. Было около трех часов ночи. Когда же вошел Симеон в свою келлию, — о, скорое заступление Божие! — воссиял утренний свет, а затем внезапно свет свыше, подобный молнии, осиял его, полностью объял его ум и, всего его захватив, исполнил его неизреченной радости. А она окрыляет душу его еще большей любовью к Богу С теплотой духа в сокрушенном сердце он припадает к Богу и, исповедуясь, воздает Ему благодарение. И вот ему, поверженному и плачущему, является страшное чудо. Как только припал он к Богу, сразу увидел умом ниспадающее на него световидное облако, сообщившее его душе всю сладость и наслаждение, исполнившее ее божественной благодати, вконец истончившее земную толщу его плотского разумения.

20. Итак, с этого времени стало возрастать доверие Симеона к духовному отцу и он стал простираться вперед (Флп. 3:13–14). Ведь тоска по явленному видению целиком охватила его, и он обрел непреходящее умиление. Даровано ему было слово премудрости и знания, так что все удивлялись его разуму и речам и, изумленные, говорили так: “Откуда у него, не научившегося внешним наукам, такая премудрость и знание?” Сокрыто было от них, что Бог — сама премудрость и совершенное знание тех, в коих Он поселяется и творит жилище Себе и наполняет причастных Ему неизреченной мудростью и знанием и делает их более мудрыми, чем все мудрецы и риторы, как своих учеников и апостолов. И не только этому все поражались, но также его смирению и непрестанному умилению; ибо упорное подвижничество помогло ему за короткое время взлететь на такую высоту, что он обогнал даже тех, кто длительное время пребывал в борениях за добродетель, и стал их учителем, подобно великому пророку Даниилу (Дан. 1:17–21). Это узнает всякий желающий из того, что он писал в ответ на их вопросы, чрезвычайно поражая их своими посланиями.

21. Но прошло немного времени, и завистники, видя его преуспеяние в добродетели и доверие к духовному отцу, придя к игумену, сильно раздувают угли его гнева на Симеона. Игумен, призвав доблестного мужа, начал беседовать с ним и то обещаниями, то угрозами старался отвратить его от учителя и привлечь к себе: ведь питал предстоятель неподобающую зависть к тому великому старцу. Но когда он увидел непреклонный дух Симеона и непоколебимое доверие его к старцу, то, побежденный убедительностью и мудростью слов блаженного мужа, тотчас приказал изгнать его из обители.

22. Увидев зависть игумена и остальных братьев, великий отец, взяв своего ученика, направляется к тому самому Антонию, который был известен тогда добродетелью, игумену расположенного неподалеку монастыря святого Маманта. Ему-то старец и вручает Симеона, словно сокровище благих. И что же? Отступил ли сколько-нибудь при этом лукавый, оставил ли зависть и козни против Симеона? Нисколько. Но воздвигает он снова отца по плоти и некоторых людей из синклита, и они стараются помешать Симеону отторгнуться от мира и от того, что в мире. Но доблестный воин Христов, воспламененный божественной любовью, оставался неколебим и непреклонен.

23. Поэтому Симеон посылает отцу по плоти письмо, с каким подобало бы тому обратиться к сыну, чтобы увещевать его ничего не предпочитать любви ко Христу. Но тогда-то, когда он писал, является ему другое божественное знамение. Когда он написал отцу наставление, желая научить его, как следует обращаться в письмах к святым мужам, он прибавил следующее: “А письмо к моему святому отцу ты напишешь так…” И при этих словах — о, необычайные тайны Твои, Царю Христе! — внезапно с неба воссиял ему беспредельный свет, как бы разделивший кровлю дома и снова наполнивший душу его несказанной радостью и сладостью, и от безмерности этого света как он сам, так и горящий светильник совершенно затмились (ведь была ночь!). И вот из этого божественного света исходит голос: “Апостолу, Ученику Христову, ходатаю и предстателю нашему перед Богом”. Как только Симеон услышал эти столь неожиданные слова, разум его пришел в исступление, и чувства его охватил трепет. Ибо он клялся явившимся ему Богом, что был весь осиян божественным светом. “Проливая потоки слез, — говорит он, — я почувствовал, как кто-то сделал легкой мою руку, толкнул ее к писанию и стал ею водить. Ведь я не мог видеть чувственным зрением, когда записывал реченное свыше”.