Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим) - [106]

Ответственным редактором «Водопроводчика» был Альберт Людвигович Кочуровский, пивший, как сапожник, кем он и был. В буквальном смысле: редакторской зарплаты на водку ему не хватало, но у него был второй источник дохода — он шил модельную обувь, и говорили, что неплохую. С утра запирался у себя в кабинете, выпивал первый стакан и принимался за работу. А газету вел и тянул весь воз ответственный секретарь Всеволод Абрамович Лифшиц. Ко мне Лифшиц благоволил: охотно читал мои стихи и всегда готов был утверждать их идейную непогрешимость. Например, строчки «Но не могу все то, что я могу, сменить на то, чего я не могу», толковал так:

— Это очень хорошие, правильные советские стихи. Вы художественно говорите, что не можете сменить свои коммунистические идеалы на какие-то чуждые вам воззрения. Правильно?

Я имел другое мнение, но не спорил.

Всеволод Абрамович считал себя старым газетным волком и стилистом. Он мои тексты особо не трогал, но если попадалось, например, слово «солдаты», Лифшиц исправлял его на «воины», «нефть» на «черное золото», «хлопок» на «белое золото», а водопроводные трубы, писать о которых мне, разумеется, тоже приходилось, называл «водными артериями».

Я в газете сначала писал заметки на любые темы, а потом нашел себя в фельетонах о протекающих кранах, прорвавшихся трубах, бракованных фильтрах, бюрократизме, бумажной волоките и тех, кто за всем этим стоит. Подписывался я обычно псевдонимом В. Нович, но иногда брал фамилии своих друзей и чаще всего Олега Чухонцева. Герои фельетонов обижались и писали опровержения, доказывая, что товарищ Чухонцев не заметил, не учел, исказил, преувеличил. Эти отзывы приходили ко мне, а я переправлял их Олегу с предупреждением на официальном редакционном бланке, что если товарищ Чухонцев и дальше будет не замечать, не учитывать, искажать и преувеличивать, редакции придется от его услуг отказаться.

На работу меня приняли с полугодовым испытательным сроком, но к концу этого срока я был уволен. Подоплеку увольнения мне объяснил Лифшиц. Оказывается, управляющий трестом просил Кочуровского устроить на работу племянника, а свободного места в газете не оказалось, поэтому редактор-сапожник освободил место от меня. Лифшиц моим увольнением был возмущен и грозился сам подать заявление. Кочуровский плакал, просил его этого не делать, потому что другого такого Лифшица, который бы его покрывал, мог и не найти. Лифшицу тоже деваться особенно было некуда, и он в газете остался, но Кочуровскому долго колол глаза, а услышав по радио песню на мои слова «14 минут до старта», сказал:

— Видишь, пьяная рожа, кого ты выгнал!

Перспектива быть битым

Летом я закончил повесть с таким ощущением, будто она сама собой написалась. От первоначального замысла практически ничего не осталось. Получилась повесть не о студентах на целине, а о крестьянах, которые на этих вовсе не целинных землях жили испокон веку. Единственный студент остался в повести как рудиментарное воспоминание о начальном замысле.

Я назвал повесть «Мы здесь живем» и отнес ее в «Юность». Заведующей прозой Мэри Лазаревне Озеровой повесть понравилась.

— Будем двигать дальше, — сказала она. — Дадим читать членам редколлегии, недели две-три на это уйдет. Так что звоните.

Три недели я вытерпел с трудом.

— Еще читают, — ответила Мэри Лазаревна по телефону. И попросила еще две недели сроку.

Я звонил. Через две недели, еще через две и еще через две… три… четыре. Разговор был всегда один и тот же, короткий:

— Мэри Лазаревна, здравствуйте.

Ответ, не дожидаясь вопроса:

— Еще читают.

Кто именно читает, кто уже прочел, я у нее не спрашивал, это считалось как бы редакционной тайной.

Тем временем я познакомился с пожилым литератором Арнольдом Борисовичем Одинцовым. Он приехал в Москву из Душанбе и работал в журнале «Дружба народов». Я ему показал повесть и спросил, как он думает, удастся ли мне ее напечатать.

— Повесть хорошая, вы ее, конечно, напечатаете, — сказал Одинцов. — Но потом вас за нее будут сильно бить.

Я удивился. Повесть хорошая, но будут сильно бить. Почему?

— Потому что все, что вы пишете, слишком похоже на реальную жизнь.

Это мне польстило, а то, что будут бить, не пугало. Я, конечно, помнил, как поносили в газетах в 46-м году Зощенко и Ахматову (нам в ремесленном училище объясняли, какие они плохие). Десять лет спустя так же клеймили Дудинцева за «Не хлебом единым», а потом Пастернака за «Доктора Живаго», но их судьба не казалась мне ужасной. Больше того: поношение их я воспринимал как особое признание заслуг, поэтому и предупреждение Одинцова принял как лестное. А он, меня предупредив, предложил, тем не менее, попробовать напечатать повесть в «Дружбе народов». Я охотно согласился, несмотря на то, что, как мне говорили, было неэтично отдавать рукопись сразу в два журнала. Такая этика позволяла редакции сколько угодно тянуть со своим решением и, в конце концов, отказывать автору, а его лишала всяких прав на альтернативу. Так вот я этой лжеэтикой пренебрег и, не забрав рукопись из «Юности», отдал другой экземпляр в «Дружбу народов». И опять же стал ждать.