Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости - [10]

Следовательно, идея соблазнения Бобра была настолько чудовищной, что я вдруг подумала ранее немыслимое: я – законченная наркоманка. Я наркоманка с любой точки зрения – хоть с точки зрения психологической, хоть физической зависимости. Линия, которую я едва не пересекла, показала мне, что я и сама уже нахожусь на территории, которую, по моему мнению, населяли другие – слабовольные наркоманы, не способные обуздывать свои инстинкты.

В моем сознании что-то сдвинулось. Я вспомнила свой ранний наркотический опыт: марихуана и гашиш в средней школе, ЛСД на концертах Благодарного Мертвеца, кокаин в шикарных ночных клубах. Я вспомнила себя в общежитии Колумбийского университета взвешивающей по четверти грамма того, что я тогда считала безвредным средством, приносящим радость и помогающим в учебе. Вспомнила я и фешенебельные вечеринки, куда меня никогда бы не пригласили, если бы я не торговала наркотиками. Потом мне вспомнились поздние вечера, когда я не могла успокоиться и уснуть, когда из носа шла кровь, а весь блеск дня улетучивался неведомо куда. Я думала о том, как меня выгнали из колледжа за торговлю наркотиками, а потом, когда меня восстановили, я была арестована. Я видела себя нюхающей героин, а затем вводящей его внутривенно, и вот теперь я сижу в этой вонючей квартире и клянчу наркотик у несимпатичного мне человека.

Я огляделась и, как будто впервые, иными глазами увидела мое окружение. Кошачий лоток давно не меняли и не мыли, и он издавал страшное зловоние. Все здесь было покрыто слоем черной жирной грязи – кошачья шерсть, свалявшаяся с пылью, покрывала грязное белье; везде валялись закопченные стеклянные трубки. Атмосфера была поистине тошнотворной. Меня вдруг до глубины души поразило мое окружение. Я была безмерно удивлена: как я могла жить так годами?

Было такое впечатление, что камера отодвинулась назад и охватила широкий план, и я увидела, во что превратилась моя жизнь. Пока я клянчила героин, линза объектива сдвинулась с места, и внезапно все, что казалось мне четким и ясным, подернулось дымкой неопределенности и неустойчивости.

Именно в тот момент я решила, что мне на самом деле нужна помощь. На завтрашнем суде я должна была встретиться с отцом; он всегда приходил поддержать меня, в каком бы ужасном состоянии я ни находилась. Мать, напротив, сильно расстраивалась от моего вида и никогда не появлялась в суде. В течение полугода она сократила и наше телефонное общение до коротких разговоров, в которых призывала меня пройти реабилитацию. Такую тактику посоветовал ей психотерапевт, и мать, записавшись на курсы консультантов-наркологов, овладела второй профессией. Я решила попросить отца, чтобы он отвез меня к маме, которая могла помочь мне с началом лечения. Я помню свою последнюю наркотическую ночь – тот неудачный укол, который стал последним в моей жизни, – как череду неприятных ощущений, предвестников наступающей ломки.

В суд я явилась больной и потной. По такому случаю я надела черное платье, украшенное цветами (деловой наряд!), из которого выпирали мои кости. С большим трудом я сдвинула с места створку тяжелой дубовой двери кабинета моего защитника. Дональд Фогельман, знаменитый адвокат, галантно помог мне ее открыть. Он был высокий, атлетически сложенный мужчина около сорока лет с темными волосами и сильным бруклинским акцентом.

Судья Лесли Крокер Снайдер, бывшая прокурорша, известная под кличкой «Леди Дракон» из-за пристрастия к суровым приговорам, позже сказала мне, что хотела упрятать меня за решетку ради моего же блага, и сделала бы это, если бы я не попросила о помощи. Она была красивая женщина с тщательно причесанными светлыми волосами. Тональность ее голоса и язык жестов больше, чем судейская мантия, изобличали силу и привычку властвовать. Она была так хорошо известна своими приговорами, что полиция круглосуточно охраняла ее от убийц, нанятых наркобаронами, недовольными ее суровыми приговорами.

По сравнению с ней, я была настолько худа и бледна, что производила, по всей видимости, впечатление онкологической больной, и надо сказать, что у меня вскоре заподозрили нервную анорексию. Я никогда не пыталась сознательно сбросить вес, просто кокаин напрочь лишил меня аппетита. Когда я все же ела, моя диета состояла почти исключительно из выпечки и сладостей.

Волосы тоже свидетельствовали о моем болезненном состоянии. Некогда густая еврейская грива исчезла; волосы стали хрупкими и свисали клочьями, словно у жертвы химиотерапии. Я не только добивала волосы перекисью, у меня, кроме того, развилась трихотилломания – привычка выдирать из головы волосы, которая часто сочетается с кокаиновой зависимостью. Учитывая все это, я выглядела вдвое старше своих лет. Расширенные зрачки делали меня похожей на испуганного затравленного зверя. Мать позже говорила, что на этой стадии моей зависимости я выглядела так, словно у меня в голове уже «никого нет дома».

В тот же день я, сгорая от нетерпения, приступила к программе детоксикации. 4 августа 1988 года я считаю днем начала моего выздоровления. Изменение отношения к ситуации было следствием не только уголовного преследования и ухудшения состояния здоровья. Это было следствием внезапно пришедшего понимания того, что я стала полностью соответствовать своим представлениям о наркоманах, хотя не смогла остановиться в иные моменты, когда достигала дна: либо в тот день, когда меня выгнали из Колумбийского университета, либо в ту ночь, когда меня арестовали и вывели из дома в наручниках, либо когда отец внес залог за мое освобождение после ареста.