Жизнь и борьба Белостокского гетто. Записки участника Сопротивления - [8]
Впрочем, вскоре обнаружилась и обратная сторона медали — старые товары и продукты быстро исчезали, а новые, советские, поступали в незначительных количествах. Началась бешеная спекуляция, экономическое положение трудящихся резко ухудшилось. Прокатилась волна репрессий, а их жертвами нередко оказывались простые люди, отнюдь не враги советской власти. Весной 1941 года начались массовые депортации «неблагонадежных».
Мой брат по-прежнему жил в Вильно, который тоже стал советским городом. В дни прихода Красной армии в Вильно Павел стал политруком батальона Красной гвардии, сформированного революционно настроенными рабочими, интеллигентами и крестьянами для помощи советской власти. Отец предложил мне поехать в Вильно для поступления в гидромелиоративный техникум, а на первых порах остановиться у брата, который жил с женой у ее родителей. Никакого желания поступать в этот техникум у меня не было. Главный вступительный экзамен был по математике, а с ней я не ладил — у меня был четко выраженный интерес к гуманитарным наукам. К тому же уезжать из дома мне также не хотелось, однако мнение отца было решающим, и я поехал.
Приехав в Вильно, я стал готовиться к вступительным экзаменам. Но все в одночасье изменилось. Советское правительство решило передать Вильно независимой Литве. Я, к моей радости, возвратился домой, а со мной брат, его жена Бася и ее младшая сестра Мира, года на два моложе меня. Все разместились в нашей трехкомнатной квартире в Белостоке.
Я поступил в 9-й класс средней школы № 8, бывшей частной гимназии Друскина (куда в 1937 году меня не приняли). Директором этой школы назначили Г. Романову (в 1989 году она скончалась в Гродно), а завучем стал мой брат Павел.
Бася — биолог, хотя и не успела в свое время окончить Виленский университет из-за ареста. Вакансии по биологии не было, и Бася стала учительницей нового предмета — белорусского языка и литературы. В польской тюрьме Бася сидела вместе с белорусскими комсомолками и научилась говорить, читать и писать по-белорусски.
Отец по-прежнему работал в «Касе хорых», ставшей советским учреждением здравоохранения, а его комиссаром (в тот период ввели такую должность) стала Фаина (Фейга) Цигельницкая, коммунистка-подпольщица, много лет отсидевшая в польских тюрьмах (она умерла в Гродно в конце восьмидесятых).
Мира пошла в ту же школу, что и я, а мама взяла на себя нелегкие обязанности ведения домашнего хозяйства разросшейся семьи в условиях усиливающихся продовольственных трудностей.
Жизнь шла быстро. Я, как и многие сверстники, с трудом одолевал русский язык (преподавание велось на русском). Особенно трудно — ударение: логики и каких-то твердых правил в нем не заметно. Польское ударение несравненно легче: ударный слог всегда, без исключений, второй от конца. История отпустила нам тогда неполных два года мирной жизни: с конца сентября 1939-го до 22 июня 1941-го. Постепенно мы становились советскими, хотя давалось это нелегко: все было новым — язык, песни, одежда, законы, традиции, острая нехватка продуктов и промышленных товаров. Не без удивления местное население смотрело на приезжих советских — «восточников». Девушки и молодые женщины в красных и белых беретах, одетые очень скромно. Мужчины, как правило, в плохо скроенных костюмах. Солдаты и даже офицеры в шинелях с неровно обрезанным и неподшитым низом. Необычно выглядели кавалеристы-казаки в галифе с красными лампасами. Молодежь сравнительно быстро начала адаптироваться. Брату надоела не свойственная ему роль школьного администратора, и он вновь обратился к юридической специальности, по которой не смог устроиться в Польше: он стал работать адвокатом. Родители наладили переписку со своими родными в Москве.
У меня учеба шла успешно. Ко мне как будто пришло второе дыхание. Я учился с удовольствием. Я не только отлично успевал по своим любимым предметам — истории, географии, языкам и литературе, — но даже по математике выровнялся. Постепенно одолевал русский язык. Я был немного влюблен в учительницу истории — маленькую молодую темноволосую женщину с пушком на верхней губе. Она была строга и слегка картавила. Мою влюбленность она вряд ли заметила, однако обратила внимание на мою увлеченность политикой, особенно ее международными аспектами. Как-то в шутку сказала: «Беркнер — молодец: политинформации готовит как доклад для Коминтерна…» Как и многие ребята, я записался в школьный хор. Хором руководил учитель пения, беженец из западной, оккупированной гитлеровцами Польши. Мы с удовольствием разучивали и с упоением пели советские песни. Дочь хормейстера Рена училась в параллельном классе.
В городе было много беженцев-евреев из Варшавы, Лодзи и других польских городов, оккупированных фашистами. Они рассказывали страшные истории об издевательствах гитлеровцев, но пока это было далеко и, казалось, нам не угрожает. В нашем классе учились несколько ребят из беженцев. Запомнился Моня Вайсенберг, с которым я сидел за одной партой. Рослый, плечистый блондин с серо-голубоватыми глазами, ироничный и самоуверенный, несомненно, смелый парень. Мать его оставалась в Варшаве, и Моня несколько раз нелегально переходил границу, чтобы навестить ее. Полагаю, что одновременно он перевозил какие-то дефицитные товары (сахарин и т. п.). Сахар сильно подорожал, и появилась очередная сердитая острота: «СССР» расшифровывался как «Сахар стоит сто рублей» (на черном рынке). Кстати, черный рынок, появившийся дефицит и спекуляция стали для местного населения новой, ранее неизвестной реалией жизни.
