Жизнь без нас - [3]

Он был неимоверно знаменит, такой славы русский писатель еще не ведал. Возможно, такую знал Высоцкий, возможно, такую знает до сих пор другой Михаил Михайлович (Жванецкий). И тем не менее. Вот Зощенко плывет на теплоходе, нагруженном великими совписами, по Беломорканалу. Рейс, так справедливо осужденный в "ГУЛАГе" Солженицыным. Но вот чего нет в "ГУЛАГе". Мемуар одного совписа с борта: зеки, прослышав, что плывет такой корабль, высыпали на берег всем составом (согнаны приветствовать? сами?), дружно скандируя: "Зощенко! Зощенко!" Все совписы толпились на палубе (сами вообразите гамму их чувств), а Зощенко в это время лежал у себя в каюте в набриолиненном проборе, в белых парусиновых туфлях, начищенных самолично зубным порошком, лежал, красавец, усмехался, слыша крики с берега, и не выходил. У него болела голова.

Так что вот. Сначала – самый красивый, самый смелый, самый талантливый. Потом – самый знаменитый. Потом – самый убитый.

Я берусь утверждать и не хочу доказывать, что до сих пор, как и при жизни (а не только в годы гонений), Зощенко – самый непрочитанный, самый непризнанный, самый непонятый великий русский писатель советского периода. И окажется, что Зощенко меньше всех смешил, был патологически серьезен и всю жизнь писал не фельетоны, а очень толстые книги: "Голубую книгу" вместо "Мертвых душ", трилогию "Торжество разума" вместо "Выбранных мест из переписки с друзьями" и др. И первой такой толстой книгой были "Сентиментальные повести" аналогично "Петербургским повестям". Он был еще молод, он был еще Гоголь. Мы предлагаем читателю нашу книжечку тоже в качестве толстой в смысле (бывали такие сборники, кто помнит): "Толстой о литературе", "Горький о литературе". Вот и Зощенко о литературе. "Пусть эта книга называется, ну, скажем, культурфильм. Пусть это будет такой, что ли, культурфильм вроде как у нас бывали на экране: "Аборт", или там "Отчего идет дождь", или "Каким образом делаются шелковые чулки", или, наконец, "Чем отличается человек от бобра". Такие бывают фильмы на крупные современные научные и производственные темы, достойные изучения".

Зощенко приравнивал труд писателя к изготовлению свинцовых белил. По вредности. Вот и надышался.

5.08.94. У Коновалова.

ПРЕД-ВЕРИЕ

"В нем смерть уже гнездо свила",

А он не замечает это -

Стоит под тяжестью ствола

И виден под упадком света.

На всякий случай он живет.

Жизнь не подарок, а работа,

И тает сок его, как лед,

И замерзает смертным потом.

Он дуб, он человек, он волк,

И ветки, руки, клочья шерсти

На нем живут по воле волн,

Чужой энергии и смерти.

Тот свет и этот в нем равны,

А в приговоре он не волен,

И под конвоем тишины

Ведут его, и он не болен.

Как умирающий здоров!

В нем силы борются пустые,

Давясь, он утром ест творог

И чувства чувствует простые.

Он просит веры по ночам,

Прощенья. Умоляет Бога.

И беспокойствие к ногам

Спешит – идти уже немного.

Он спит, и, значит, он продолжит

Вчерашний день не вспоминать.

Пред ним живая Матерь Божья

И мертвая родная мать.

И снова листья шелестят

На веточке отмершей ветви

И защищают от преврат

Гнездо в дупле с яичком смерти.

24 октября 1994. Переделкино.

ОТСРОЧКА

(Сура 77)

Нас шлют вдогонку друг за другом,

И мы летим во все концы,

Оповещая, круг за кругом,

Весну конца. Конца гонцы,

Мы чертим грани различенья

Добра и зла между собой,

Предупрежденья иль прощенья

Не возвестив своей трубой.

Но что обещано, то будет…

Но не сегодня, не сейчас.

И грешник все еще подсуден

Лишь в смерти. Как один из вас.

А то, когда погаснут звезды

И распадется небосвод,

Вам не страшней шипов у розы,

Что преподносит вам Господь.

28 марта 1995, штат Нью-Йорк.

Декабрь, 1995, Нью-Йорк.

ИЗ "ДНЕВНИКА ОТЦА"…

"Мысль пришла и прошла. Была.

Ничего нельзя восстановить, не создавая.

Даже вот такую мысль.

И еще одну: должна же быть хоть одна достоверная история в Истории человечества? Чтобы уж не было сомнения, что была.

И вот есть одна такая… Единственная. Без тени.

История Иисуса.

Является ли мысль о множественности миров ересью?

Нет. Потому что Он был в этой множественности как единственно достоверный факт.

Он, единственный, выводит нас из этого дежа вю".

12 декабря 1995.

ПЕРВЫМ УМИРАЕТ ДОКТОР

Памяти Саши Ланского.

Вчера я был у него на приеме.

Он начал меня пользовать с первого дня в Нью-Йорке. Страннейший глагол! это я начал его использовать с первого дня. По телефону и по блату. Наколку эту, естественно, дал мне Юзик. Изнеженное советское растение, я тут же изнемог от возросшего уровня жизни: простуда, аллергия, дерматит, джетлег и дежа вю. Особенно последнее меня беспокоило. Не исключено – потому, что я наконец запомнил слово, то есть мог так назвать то, что со мной происходило.

Петля эта захлестывала меня, как правило, во время лекций. Слишком много я говорил! С безответственностью любимца публики. Я так и думал, что за это. Грех, возможно, был, но кара казалась мне чрезмерной. Петля захватывала и утягивала меня в некую дрожащую перспективу аудитории, с размытостью и постоянством лиц, продолжавших пристально разглядывать мое отсутствие за кафедрой; сам я, или только моя оболочка, в то же время продолжал свою работу говорения, все более опустошаясь изнутри и от нарастающей легкости чуть ли не взлетая над, все более состоя из одной лишь прозрачной, но противной и пугающей внутренней дрожи. Отсутствие какой бы то ни было боли при этом тоже пугало. Объяснить это состояние было трудно даже своему человеку, не то что доктору, да по-аглицки, да за сто долларов. Слов тут не было – одно чувство.