Живым не брать - [12]

– Погоди, армия всегда служила государству. Это же ясно.

– Нет, не ясно. Государства бывают разные. Дворяне в России служили, потому что знали – защищают свое право на землю, на имения, на крепостных. При советской власти лично я защищал свое право на детский сад для своего сына, на его бесплатное образование, на бесплатное здравоохранение, которым пользовались мои старики. Наконец, на зарплату, которую получал регулярно. Теперь ничего этого для меня не осталось. Вон боевые выплаты за Чечню не могу получить третий месяц. Так на кой же хрен мне рисковать собой, ломаться здесь летом среди комаров, зимой подсыхать на морозе, не получать денег и изображать из себя патриота?

– Предложишь военным выйти на демонстрацию с красными флагами и лозунгами «Президента на мыло»?

– На демонстрации пусть ходят те, кого мучает совесть, что выбрали себе такого пахана. Им есть в чем покаяться. А я за него не голосовал ни разу. И если куда-то пойду, то не с плакатом. И не за господами Жириновским или Явлинским. У меня есть друзья понадежнее. Например, Калашников.

Зотов опешил.

– Ты… ты что? Понимаешь что говоришь? Чтобы такое ляпнуть… Ну, даешь!

– Испугался, командир? – Кулаков зло хмыкнул.

– Нет, просто возмутился. Чтобы такое пороть вслух, сперва нужно снять погоны. Или по меньшей мере подать рапорт на увольнение.

– Пожалуйста.

Кулаков спокойно раскрыл синюю папку, с которой пришел к командиру бригады, двумя пальцами вынул четвертушку стандартного листа бумаги и протянул полковнику.

– Что это? – спросил тот, разглядывая бумажку как ядовитую змею, которую ему хотели подсунуть. Спрашивал, хотя прекрасно понимал, что ему подавал Кулаков.

– Рапорт. Об увольнении.

– Не мудри, комиссар. – Впервые в их отношениях Зотов заговорил без командирских приказных интонаций. – Остынешь, поймешь, что делаешь глупость.

– Нет, Никифор Иванович, я сделал глупость, что пошел в военное училище, усугубил её, когда согласился продолжать службу. Нам при выпуске предлагали уйти в запас за неимением вакансий в войсках. Я уперся рогом: как же, офицерская честь, присяга. В башке шелуха была, вроде слов: «Кто еще, если не я?». Дальше наворачивать глупости одну на другую не намерен.

– Какие уж глупости, если служишь? Сколько уже отмотал? Пятнадцать лет? Посиди ещё пять. Доживи хотя бы до минимальной пенсии.

– Вот уж нет, командир. Глупее решения не придумаешь. Сейчас я уйду и ещё в каком-то деле устроюсь. Киллером, дилером – по крайней мере, в духе времени. А кто мне даст гарантию, что через четыре года меня не вышибут со службы к едрене Фене? И выйдет, что ни пенсии, ни шанса стать киллером у меня не останется. Не возьмут по возрасту.

Зотов стиснул челюсти, скрипнул зубами. Он уже сам давно подсчитывал свои шансы дослужить до предельного срока – пятидесяти пяти лет – когда полковнику можно спокойно уйти в запас. Но всякий раз, подсчитав сроки, приходил к унылой мысли, что хорошего жизнь ему не сулила. Но поступать так же смело, как сейчас поступал Кулаков, которого он всегда относил к беспозвоночным, Зотов не мог: не хватало решимости.

– И все же не торопись. Я твой рапорт в руки не брал. Одумайся. Мы все же не цыганский табор, а армия…

– Какая мы армия? – Кулаков вспылил. – Никифор Иванович, помилуй бог, ты то хоть не городи хреновину.

Зотов, привыкший к тому, что в бригаде он единственный кукловод и все, кого он дергает за ниточки, говорят только то, что предусмотрено для них автором пьесы, написавшим воинский устав: «Есть!», «Так точно». И никто не осмеливался ему, полковнику, бросить в лицо слова о том, что он городит хреновину. Он сам кому-то из подчиненных мог сказать такое, но ему – никто.

Тем не менее в тот момент Зотову и в голову не пришло рявкнуть на Кулакова, оборвать его, поставить на место. И не потому, что он не мог этого сделать или боялся обидеть подполковника, такое для него никогда не послужило бы препятствием. Хуже всего было то, что у него самого в разговорах со своим начальником – командующим округом внутренних войск – не раз начинало кипеть раздражение и только инстинкт повиновения – качество стадного барана, воспитанное военным училищем и годами служебной дрессировки, сдерживало возможный взрыв. И вот сейчас, если Кулаков не выдержал, значит он переступил в себе некую невидимую черту, которая разделяет дисциплину и самостоятельность.

– Ты, Кулаков, не заговаривайся.

К удивлению полковник не сорвался на крик. По-хорошему сейчас стоило бы извиниться и заговорить о чем-то другом, но Кулаков знал, что Зотов обид не забывал и как бы ни был миролюбив его голос, он запомнил оскорбление, что для него слова «не городите хреновину» то же самое, что пощечина, поскольку полковник может стерпеть обиду только от генерала, пусть тот всего генерал-майор ветеринарной службы в отставке, а вот от обычного старшего офицера – никогда, ни при каких обстоятельствах. Значит, самым лучшим в тот момент было все договорить до конца, расставить ударения и точки и пусть дальше будет что будет.

– Хреновину, Никифор Иванович, не потому что ты так думаешь и уверен в своей правоте. Ты прекрасно знаешь, что командуешь не воинской частью, а цыганским табором. Поэтому тебе это сравнение и пришло первым в голову. Да, тебе пока ещё подчиненные оказывают положенные знаки почтения, как и мне, между прочим, но на уме у каждого офицера и солдата самое большее слова: «А пошел ты подальше». Потому что солдаты чувствуют себя не легендарными защитниками родины, а людьми, которых отловили, загнали за колючку и заставляют служить под угрозой наказания. И убежать нельзя – приварят дополнительный срок к тому, что дали по военному билету. Офицеры те вообще в говне – ни другой специальности, ни городского жилья у них нет. Уволь каждого, ему одна дорога – в бандиты. Ты это-то понимаешь?