«Живые черты Ходасевича»: из откликов современников - [12]

Но Ходасевич как писатель формировался не только под влиянием Брюсова. Как бы сам он ни хотел отделить себя от старших символистов, несомненными, неоспоримыми остаются его родство с ними, близость с ними, зараженность ими. Очерки Ходасевича о Брюсове и Сологубе, как и его стихи, выдают эту связь, вскрывают общую школу, единый путь, одно и то же направление, одинаковые цели, общее для всех них понимание искусства и восприятие мира. Ходасевич воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами.

Начав робким сборником «Молодость», пройдя через ряд стихотворных опытов, составивших книгу «Счастливый домик», Ходасевич вызревает в стихах, объединенных знаменательным заглавием «Путем зерна» и особенно характерным названием «Тяжелая лира», чтобы придти к циклу «Европейская ночь». Как и Брюсов, свое внимание, труд и любовь Ходасевич отдал великому Пушкину, но и здесь он был заинтересован работой Пушкина, тайной его повседневности, будничного общения со своей музой. Появившееся отдельными статьями в сборниках «Беседа» «Поэтическое хозяйство Пушкина» потом вышло отдельным изданием.

Естественен был переход от Пушкина к Державину: тут и преемственность, и традиция, и державинское благословение, но Ходасевича на этот раз увлекли отблески далекого века, эпоха, сама личность Державина. В книге Ходасевича Державин проходит прослеженный в своей частной жизни, любви, печали, поэтических волнениях, огорчениях смертями других людей, в своих манерах, расписании дней, конечно в труде над стихами, редких беседах с императрицей, столкновениях с ее преемниками, в обстановке деревенского быта и городского петербургского дома, в своих протестах и непрестанных столкновениях.

Последние годы Ходасевич вел литературно-критический отдел в газете «Возрождение» и уже несколько лет работал и у нас, в «Сегодня», помещал свои воспоминания о советских людях, о писателях, — эти интересные очерки читатель особенно помнит. И тут, оставаясь верным своему основному влечению к поэзии, — в этих статьях он обнаруживал немало вкуса и понимания. Вл. Ходасевич вообще импонирует нам, прежде всего как поэт, а в этой области он должен заинтересовать как осуществление и олицетворение литературной воли. Это настойчивость, неторопливое прохождение, ровное и медлительное самораскрытие, тихий труд, вера и труд, победа трудом.

Точно такое же упорство, медленное проникновение в тайну исследуемого материала открывает и работа Ходасевича о Пушкине. Здесь то же многолетнее изучение, ежедневное общение с поэтом, овладение словарем Пушкина, розыск его повторных слов, вбирание в себя пушкинских сравнений, пушкинских приемов, способность и уменье дышать Пушкиным, как дышать воздухом, как бывают пристрастия к одним духам.

В одном нельзя было отказать Ходасевичу — в прямизне его путей, в его способности однолюбия и этой твердой отгороженности от всех других интересов, тем и увлечений. Ходасевич был постоянен. Это доказывали его книги, его стихи, его очерки о близких ему «людях символизма», его работа над старыми поэтами. Своего упорства, прямолинейности, верности в преследовании поставленной цели не скрывал и сам Ходасевич. Они сказались в заглавиях его книг, обозначающих и определивших его рост поэта и писателя, как некое постепенное прорастание «путем зерна», эти же определения самого поэта окрестили его музу «тяжелой лирой».

Последние годы Ходасевич стихи не писал — не писал потому, что весь уклад современного мира, его эстетические формы коренным образом изменившимися (так! — Публ.), а новые формы еще не найдены. Прощальной книгой его стали очерки-воспоминания о Нине Петровской, Брюсове, Сологубе, Горьком, но главный интерес, конечно, в определениях символизма, его духа, его путей. Верно указывал Ходасевич, что «история символистов превратилась в историю разбитых жизней» — они жили в неистовом напряжении, вечном возбуждении, в обостренности, лихорадке. Этой участи, этого удела Ходасевич избег, и тут его спасли хороший здравый смысл и никогда не покидавшее его критическое благоразумие. Эта прощальная книга называлась «Некрополь» — теперь этот город мертвых открыл свои врата и для Ходасевича.

Ему было 53 года.

Примечания 1

1. Этому интервью предшествовала заметка: Седых А. У В. Ф. Ходесевича // Сегодня. Рига, 1930. 11 мая. С. 14.

2. Начало этой перемене было положено торжественным чествованием 25-летия литературной деятельности поэта, проведенным 10 апреля 1930 г. в ресторане «Мезонетт», в котором принял участие даже его недруг А. Куприн. См. об этом: Л[юбимов] Л. Чествование В. Ф. Ходасевича // Возрождение. 1930. 13 апреля. С. 4.

3. Нам известен лишь один юбилейный отклик идеологического оппонента эмиграции: «... Ходасевич не сразу сделался эмигрантом. Некоторое время рядом с ним находился Горький, внимательная забота которого удерживала Ходасевича от рокового шага. Потом произошел разрыв ... разрыв с Горьким означал в то же время и разрыв с Советским Союзом. Ходасевич сделал выбор. То, что этот выбор не сразу был сделан, то, что ему предшествовало довольно длительное средостояние, доказывает наличие в то время у Ходасевича тяги к другой жизни, к другому миру, к выходу из своего темного, больного, одинокого, подпольного индивидуализма. Но, сделав разбег для прыжка в иную — большую жизнь, Ходасевич задержался на полдороге, а задержавшись, свалился под бременем своего „я“, снова упал „в себя“ и одновременно в эмиграцию. Падение было страшное, стремительное, на самое дно, в „возрожденческую“ трясину. Почему поэт попал в теплые объятия Гукасова, лишь на время задержавшись у Керенского в „Днях“? Почему среди всех эмигрантских подвалов Ходасевич выбрал самый темный, самый откровенно-позорный, самый зловонный? ... выбор, сделанный Ходасевичем, определил его эмигрантскую биографию. Отныне „возрожденское“ бытие определило если не сознание поэта, то линию поведения литератора Ходасевича ...» (Сикорин Д. Эмигрантские судьбы. I. Владислав Ходасевич. К пятидесятилетию поэта // Наш Союз. Париж, 1936. № 5-6. С. 22). Здесь же укажем, что процитированная статья была единственной публикацией в русской печати Парижа, таким своеобразным образом отметившей юбилей поэта.