Живущие в подполье - [74]

У Малафайи состоялось экстренное заседание — и какое имело значение, что рядом с Озорио гордо восседала поэтесса Алда, что Гуалтер беспрестанно жевал сласти из запасов Сары, что Соуза Гомес все время подбегал к окну, восклицая: «Просто поразительно, Лиссабон все дальше уходит от Тежо!» и наслаждаясь видом на реку, освещенную фонарями бродячих лодок, мягким ароматом вечера, — а город и в самом деле расширялся и рос, наступая на ближние плоскогорья, — что неугомонный, как всегда, Зеферино всем наливал колареса, который он, любитель спиртного, обнаружил в баре Малафайи («Для подкрепления сил, они нам очень скоро понадобятся») — и что Сара этим утром вывихнула ногу — надо же было такому случиться именно этим утром — и поэтому некстати вмешивалась в разговор: «Пойди присмотри за детьми, Карлос, я не могу и шага сделать. У Жоаны расходились нервы, поговори с ней, только не кричи на нее, ради бога, не кричи, слышишь?»; нога Сары лежала на подушках, ее окружали кошки и друзья, подающие ей то сигарету, то чайник для заварки, и Алда была вне себя от этого, разве ее бюст не должен затмить всех женщин Лиссабона? И какое значение имело их легкомыслие, весь этот спектакль и неумелые статисты, если Васко знал, если Озорио знал, если все они знали: пусть они утратили веру в себя и других, это лишь неверие заточенных в темницу, которое может поколебать даже пустяк. Поэтесса Алда бродила по комнате, наталкиваясь то на одного, то на другого: «Куда девалось это пойло, у меня во рту пересохло», зато Алберто привел с собой друзей, желая, чтобы они стали посредниками и связными между разрозненными кружками, он только ждал сигнала от Васко и, казалось, даже умолял о нем; на следующий день полиция обнаружила, что Академия изобразительных искусств занята художниками, она стала их оплотом, их правдой; лишь силой можно было изгнать оттуда художников, но тогда они оказались бы победителями; пикеты сменялись в строгом порядке, подчиняясь дисциплине, художники поддерживали друг в друге пламя энтузиазма, как в Ангре, Васко, как на репетициях пьесы в Ангре, город снова ожил, преисполнился чувства солидарности; лица людей озарило ликование, девушки приносили бутерброды и кофе художникам, которые не собирались уходить из Академии, пока не состоятся свободные выборы; Озорио сбивался с ног, Васко чувствовал себя партизаном, вернувшимся в строй; сначала с удивлением, а затем с радостью они поняли, что для единства у них гораздо больше причин, нежели для разногласий, и, наконец, фашистская полиция штурмовала Академию. Здание Академии было разгромлено, полотна изрезаны, статуи разбиты, мебель поломана, архивы уничтожены. Узнав о погроме, Алда публично разорвала рукопись своей последней книги.

— Она принесла бы куда больше пользы, если бы могла накормить грудью детей с проспекта Свободы, — заметил по этому поводу Арминдо Серра.

XIX

«Стоит только начать, потом не остановишься». Но он должен с этим покончить, должен освободиться. Не от Жасинты, не только от Жасинты и от комнаты Барбары, но и от подстерегающих вещей, которые в конце концов сжирают людей, от прикрытых штор, от полумрака, от своих перерастающих в привычки маленьких слабостей, едва заметных для постороннего; должен освободиться от того, что в нем разлагается. Теперь он не боялся возвращения домой, встречи с Марией Кристиной, бурной или холодной. Все это будет потом. Время бежало, проспект за окном шумел, призывая его, слышался то нарастающий, то стихающий гул уличного движения, отзвуки ненасытной жадности и усталости, и ему постепенно становилось ясно, что мысли его и воспоминания, соединяющие и вновь разделяющие, казалось бы, не связанные друг с другом события, все больше удаляются от Жасинты и Марии Кристины, хотя он должен был порвать с одной из них или с обеими сразу, чтобы найти Васко, который, возможно, никогда не существовал или существовал лишь благодаря его решимости создать такого Васко. Слишком поздно он пришел к этому («Иногда мне кажется, что конец близок») или, напротив, слишком рано? Ему вспомнился — может быть, некстати — один из многих разговоров с Жасинтой, собственно, это был даже не разговор, а несколько фраз, погребенных под лавиной слов, обрушенных Жасинтой, когда слова, особенно их пыл, должны возбуждать страсть; кажется, он начал так:

— Когда-нибудь я постарею.

Жасинта не слушала его, не хотела слушать, она гладила нахмуренный лоб Васко и говорила о его руках, о всякой чепухе, о состоявшемся накануне званом обеде, и Васко повторил:

— Она уже не за горами.

— Кто, дорогой мой?

— Старость.

Ничего на это не ответив, Жасинта отняла руку и в негодовании стала сетовать на то, что ее посадили за обедом не там, где ей хотелось бы сидеть, например рядом с Коута Рибейро, а он в это время думал о своем дяде, который любил птиц и деревья и мечтал дожить до следующего апреля только затем, чтобы в последний раз послушать кукушку и в последний раз поговорить с вечнозеленым, знакомым ему с детства дубом; чем живут старики, Жасинта? чем живут те, кто отказался от живой жизни? — и тогда он сказал: