Живущие в ночи. Чрезвычайное положение - [17]
Ее глаза и лицо засветились радостью, когда она увидела, что еда явно пришлась ему по вкусу.
— Вам в самом деле понравилась еда? Или, может быть, вы просто голодны?
— И то и другое. Я никогда не пробовал такого вкусного кари. Даже перед отъездом, в Дурбане. А кари я на своем веку поел немало.
— После двухдневного голодания все кажется вкусным.
— Да, я не ел день, ночь и еще день. — Он вспомнил кошмарную поездку с белым человеком, который решением суда был превращен в цветного, но чувствовал себя по-прежнему белым. — Что вам известно обо всей этот истории?
— О какой? — Непринужденность тотчас исчезла; она сразу же насторожилась.
— Я имею в виду мое появление здесь. — Он был уверен, что ей известно абсолютно все.
— Я знаю лишь, что вы привезли деньги для подполья.
— И больше ничего?
— Больше ничего.
— Вам даже не известно, откуда и как я прибыл?
— Нет.
Он не мог понять, зачем ей понадобилось говорить заведомую ложь и откуда в этой женщине столько затаенной горечи. Очевидно, все оттого, что она калека. Однако надолго ли ее хватит? Ведь это все равно, что не дышать по собственной воле и в конце концов умереть. Разница лишь в том, что организм не допустит такого насилия над собой. В какой-то момент воля ослабнет и инстинктивное желание выжить, желание вдохнуть воздух и потом его выдохнуть возьмет верх. Поэтому даже калека не может годами испытывать сознательно подогреваемую неприязнь.
Женщина, казалось, угадала его мысли; по ее лицу скользнула горькая, насмешливая, чуть презрительная улыбка.
— Вы давно не были в этих краях? — спросила она.
— Давно, — ответил он сдержанно, стараясь не выдать своих чувств. — Очень давно.
— Насколько я понимаю, лет десять?
— Да, что-то около этого.
«Куда она клонит?» — подумал он.
— Когда человек долго живет вдали, он утрачивает связь со страной, — сказала она с некоторой бесцеремонностью.
— Пожалуй, вы правы. Ну и что же из этого следует?
— Я думаю, вы утратили связь со своей страной, — ответила она.
Бог мой! Не иначе, как она собирается читать ему мораль: с чего бы это?
— Как вы изволили заметить, — сказал он, — десять лет — большой срок.
— И, сам того не замечая, человек воспринимает вкусы, взгляды, образ мыслей окружающих.
«Постой, — решил он, — я задам тебе встречный вопрос».
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что сейчас вам было бы преждевременно выносить о нас суждение, потому что у вас нарушились контакты со своей собственной страной и вы можете подойти к ее оценке с зыбких моралистических позиций европейца среднего класса.
Он чувствовал, как закипает в нем злость, злость человека, которого дразнят без всякого к тому повода. Однако он подавил в себе злость, ведь он пользовался гостеприимством этой женщины и находился в положении ее должника. Еда перестала казаться ему вкусной. Он отодвинул тарелку и откинулся назад, его слегка поташнивало.
И вдруг совершенно неожиданно, впервые за все время, она увидела в нем человека, мужчину. До этого момента он был для нее, как все другие африканцы, как все белые, как все цветные, представителем — лицом, представляющим или символизирующим ту или иную расовую группу.
«Это потому, что я обидела его, — решила она. — Он сидит напротив, и я вижу боль в его глазах и почти физически ощущаю ее. Стала бы я себя так вести, будь он белым или даже цветным? Неужели опять эта проблема расы? По ведь ни белые, ни цветные не обходились с нами, как африканцы. В какой степени отвечает он за свой народ? В какой мере я ответственна за дела моих сородичей?»
Она взглянула на него ясным, понимающим взглядом. Высокий лоб, большие глаза, широкие скулы, лицо, резко сужающееся к подбородку… Но, боже, сколько затаенной боли в этих глазах, как сурово сжаты губы… «Надеюсь, он все же понимает», — думала она, хотя и не знала хорошенько, что же именно он должен понять. В отношениях между их народами было слишком много плохого, несправедливого, болезненного.
Опустив голову, она сказала:
— Простите меня, мистер Нкоси. Не по моей воле вы оказались в этом доме, не по моей воле здесь находитесь. От меня нисколько не зависит…
— И от меня тоже, — подхватил он. — И чем скорее я покину этот дом, тем лучше для меня. Я выполнил свой долг, и ничто больше не держит меня здесь.
Женщина вздрогнула, будто он ударил ее по лицу. Потом, после длительного молчания, заговорила осторожно, как бы нащупывая точки соприкосновения:
— Знаете ли, у вас чисто европейский выговор.
«Может быть, теперь наконец мы найдем общий язык, — подумал он, — во всяком случае стоит попытаться».
— Выговор или манеры?
Словно не слыша его вопроса, она продолжала:
— Когда я вернулась из Европы, то чем-то походила на вас.
— Чем же именно?
— Беспристрастием, объективизмом, отчужденностью — любое из этих слов подходит. Вы знаете, что я имею в виду.
«Дело пошло на лад», — подумал он.
— Вы считаете, что все эти качества присущи европейцам?
— Вы преднамеренно искажаете смысл моих слов. А он сводится к тому, что в ваших поступках и ваших речах проявляется самоуверенность, которая не свойственна нам, всем нам, небелым, проживающим в этой стране.
