Живой смерти не ищет - [19]
— Это вы точно подметили, ротмистр, — тяжело вздохнул Дигаев. — Однако пора спать, завтра ни свет ни заря снова в дорогу. И когда она только кончится? Я раньше думал, что мне износу никогда не будет, каждую мышцу в отдельности чувствовал, тело радовалось: ни усталость, ни хворь меня не брали. Ну а теперь утром поднимаюсь тело как чугунное. И это после отдыха! Нот как обманывался по молодости! Одни душевные страсти только и остались в радость, да и те, чувствую, вроде бы слабеют.
«По донесению начальника пограничных войск НКВД Забайкальского округа, японцы перебрасывают авиацию с китайского фронта к советской границе.
Отмечается концентрация японских войск Анда, Муданцзяна и Мулина, в связи с чем движение пассажирских поездов в этих направлениях прекращено.
В районе Муданцзяна японцами проводится мобилизация русских белоэмигрантов; восемьсот мобилизованных сконцентрированы на станции Ханда-Охеза. За сопротивление мобилизации много русских арестовано. По данным наших представителей, мобилизация в Маньчжурии в основном закончена.
Японцы намерены начать войну провокацией ряда инцидентов между СССР и Маньчжоу-Го с тем, чтобы войну объявила не Япония, а Маньчжоу-Го. Момент наступления ставится в зависимость от успехов немцев в войне с Советским Союзом…».
Весь следующий день опять попеременно то ехали на лошадях, то сами утаптывали для своего маленького каравана тропинки, освобождая их от сучьев и поваленных ветром деревьев. Мокрели в пахах лошади, прели под тяжелым зимним шкурьем люди… Уже вечером, поглядев на месяц, Савелий Чух отметил: лысый мерин через ворота глядит; и почти сразу, будто благодаря этой примете, где-то впереди на тропе услышали лай собак. Вскоре разглядели и притулившееся возле реки зимовьище.
Стучать не пришлось, не успели подъехать к частоколу из тонких бревен с острыми краями, как ворота со скрипом растворились и в открывшийся проем вышел сутулый здоровый старик, до глаз заросший бородой. Рядышком суетливо повизгивали два крупных кобеля.
— Полно брехать, — спокойно сказал им старик.
— А ты чего же, дед, вот так запросто открываешь, не спрашивая нас, кто, дескать, такие, чего хотим? — подъезжая поближе, спросил Дигаев.
— А чего спрашивать, — рассудительно пробасил тот, — вот поедите, чайку попьете, там сами все и расскажете. Да вот голос вроде бы слышу знакомый, так что долго в неведении не останусь.
— Здорово, дедуля, тысячу лет тебя не видал, а ты, кажется, и не изменился, — подошла к старику еще одна тень.
— Да неужто Володька? Магалиф? — Обхватив одной рукой прапорщика за плечи, приподнял тот фонарь повыше. — Точно, странник божий, значит, жив? Не спился, не скурился? Знать, немало тебе здоровья родители в свое время отпустили. Или перестал марафет принимать?
— Дедуля, если угостишь дьявольской травкой, так в ножки поклонюсь, четвертый день места себе не нахожу, чую, снова сорвался.
— А меня, старик, узнал?
Дигаев подошел вплотную.
— Чума вас разберет… Вроде бы ваше благородие сотник Дигаев. Не ошибаюсь? Или вы уже до полковников доросли? Вы али как?
— Я, только уже уйму лет не сотник, а есаул, понял?
— Понял, как не понять. Прошу в дом, ваше благородие. Я, как прежде, со старухой живу.
— Жива еще?
— Жива, чего и тебе, Володька, пожелает. Да ить, милый человек, что с нами сделается? Коротка молитва: «Господи спаси!» — а спасает.
Располагались в доме долго и шумно. И сразу же в горнице, вдоль верхних венцов которой были развешаны охапки пахучих трав, поплыл застоялый запах давно не мытых, сопревших ног, едкий уксусный запах мужского пота.
— Как от жеребцов тянет, — едва поздоровавшись, повела носом старуха. — Пока на бегу сполоснитесь, а после ужина помыться вам нужно будет как следует, чую, что давно мочалки не видели.
— Ладно, старуха, приготовь людям поесть, потом их жизни поучишь, — махнул рукой дед Гришаня. — Кашки им побольше свари. Русского мужика без каши не накормишь. Хотя какие вы теперь русские, а, Володька? На родной земле лет уж как по двадцать не были, язви тебя в почки? И по документу, поди-ка, теперь в япошках числитесь? — ехидно пытал старик.
— Вижу, ты, дед Гришаня, все такой же занозистый и остался? — усмехнулся Дигаев. — Хотя бы в честь встречи не обижал однополчан.
Двери, наличники, огромная русская печь, занимавшая половину горницы, были выкрашены в белый цвет. А по нему среди тщательно вырисованных разными красками замысловатых растений шагали петухи с огромными шпорами и гребешками всех цветов радуги, летели к буйному озеру стаи райских птиц-павлинов и дивных лебедей, скакали странные звери, непропорциональные, но удивительно гармоничные, наделенные какой-то непонятной на первый взгляд красотой. Все эти рисунки, намалеванные вроде бы детской, неискусной и не привыкшей к кисти рукой, сочетали в себе наивность, полное незнание художественных законов, отсутствие профессиональных навыков, но в то же время и мудрость простой жизни, взятой из общения с природой.
— Это кто же у вас стены так разукрасил? — равнодушно поинтересовался Дигаев. — Теперь не отмыть.
— А зачем их отмывать? — удивился дед Гришаня. — Я на них как погляжу, так и кажется, что уже дождались мы со старухой новой весны, солнышка.
