Живой - [28]

– Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз?

– А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали – все вовремя.

– Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин?

– Нет, Кузькин.

– Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? – Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.

«Да от него, как от попа, не отвяжешься, – подумал Фомич. – Кабы чего хуже не было».

– Пока я на работе, никак не могу… Вот опосля – тогда другое дело… Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? – дипломатично ответил Фомич.

– Вот и хорошо! – обрадовался корреспондент. – А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю.

Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться.

– Товарищ Мотяков, запрет снимите… Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети… Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее… – доносилось из кабинета.

А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения.

– Поезжайте. Хлеб вам будут давать.

Фомич еще до вечера успел приехать в Тиханово и сразу прошел в кабинет к Мотякову. На этот раз даже сердитая секретарша не задержала его. А Мотяков как стоял у окна, так и не обернулся, будто не Фомич вошел в кабинет, а муха влетела.

– Что ж вы теперь прикажете? Продавать мне хлеб или как? – спросил Фомич от порога.

– Будут вам продавать.

– Выпишите мне бумагу. На слово ноне нельзя верить.

– Тимошкин пришлет. Можете ехать домой.

– А с чем я поеду? Там дети голодные ждут меня.

– Ступайте вниз, в нашем ларьке возьмете буханку.

– Да мне чего с этой буханкой делать? По ломтику разделить? В ленинградскую блокаду и то больше хлеба давали на нос.

– Ну, возьмите, сколько хотите, – процедил Мотяков, но все-таки не обернулся, только руки его назади в кулаки сжались.

– Это коленкор другой. – Фомич даже улыбнулся на прощание. – Спокойной вам ночи…

В райкомовском ларьке стояли три женщины; одна из них – в красной, котелком, шляпе, в зеленой, вязанной из шерсти заграничной кофте – была жена Мотякова. Фомич сразу узнал ее, но не подал вида и, так же как Мотяков на него, так и он, не глядя на жену, сказал Настенке Рощиной, продавщице:

– Ну и начальник у вас, Настенка! Просто гад.

– Какой начальник, дядя Федя? – Она была свистуновской и знала Фомича.

– Да Мотяков! Дай бог ему сто лет жить, а двести на карачках ползать.

– Что такое? – испуганно спросила Настенка, а посетительницы притихли, и только жена Мотякова – Фомич видел краем глаза – сделалась пунцовой, красней своей шляпы.

– Какой гад такие приказы давал, чтобы детей не кормить? А этот паразит приказал моим детям хлеба не давать.

Жена Мотякова вышла, хлопнув дверью, а Настенка замахала на Фомича руками:

– Да ведь это жена Мотякова была, дядя Федя!

– Вот пускай она и доложит своему, какого об нем мнения народ.

– Ты уж молчи, молчи, – сказала Настенка, – не то свяжут с тобой вместе…

– А ты не бойся! Сказано, нам терять нечего.

13

Накануне цветения яблонь, в самую пору посадки картошки, на склад к Фомичу зашел Пашка Воронин – на нем были новые хромовые сапожки и белая рубашка с откладным воротником. Пашка грыз семечки; по растрепанному рыжему чубу, по красному носу и осоловевшим глазам Фомич сразу догадался, что Пашка выпимши. Дело было вечернее, на бревнышках сидели, грелись дед Филат, Васька Котенок, только что пригнавший стадо, да четверо михеевских колхозников, с ночевой приехавших за столбами с дальней заречной стороны. Сидели, трепались, больше все Фомич старался.

Пашка сел на конец бревна и усмехнулся:

– Пришел Фомичу помогать, а то у него от работы, поди, задница заболела.

– И-ех! Вот это дал! – заржал Васька, закидывая голову, как жеребенок.

– А ты, Паша, горло-то вовремя прополоскал, – ответил Фомич. – Мне в помощь собака очень даже нужна. Лес охранять…

Теперь смеялись и михеевские мужики, и даже дед Филат заливался мелким клекочущим смешком.

«Уж коли ты на испыток пошел, – подумал Фомич, – так давай потягаемся! Посмотрим, кто кого».

– Собака тебе будет мешать, – сказал, кисло улыбаясь, Пашка. – Одному-то дрыхнуть сподручнее.

– Э-э, нет! Я не один… Я здесь в трех лицах: бог отец, бог сын и бог дух святой.

– Это что-то мудрено, – сказал Пашка.

– Почему это? Бог отец – это я сам, бог сын – мой старшой помощник… Весь в меня! А бог дух святой – это моя смекалка, которая всегда верх берет над нечистой силой.

– Над какой это еще нечистой силой? – спросил Пашка.

– А над тобой да над Гузенковым.

– И-и-е-х! Вот это дает! – запрокидывал свое красное, обветренное лицо Васька.

– Ай да Фоми-ич, крой тебя лаптем! – хватались за животы михеевские колхозники.

– И за что только такому брехуну деньги платят, – зло сказал Пашка.

– И в самом деле! – подхватил Фомич. – Зачем мне деньги? Воды у меня сколько хочешь, рыбы – тоже вон целое озеро! И воздух бесплатный… Да еще бригадир бесплатно развлекать приходит. Отчего и не поразвлечься с начальством? Мне вот вспомнилось, как у нас в колхозе повышали зарплату… – Фомич достал кисет, стал скручивать «козью ножку», вкось поглядывая на Пашку.