Живой Будда - [38]

В воздухе носятся новые истины. Обращение в ошеломляющие веры, гомосексуализм, пропаганда отчаяния, устав «Клуба самоубийц», нацеленного на разведку по ту сторону смерти, возвращение к публичной исповеди, конфессия Катакомб, проекты будущей кампании против дьявола.

Жали привыкает быстро ухватывать чужую мысль и быстро отвечать.

— Ну как, принц, обрели вы, наконец, вашу Нирвану?

— Нет еще, — отвечает Жали. — Я стараюсь заслужить это. Зато я уже знаю, где ее искать.

— Не у Бишара[39] ли? — перебивает Анжель.

— Прикуси язычок, болтушка!

— По крайней мере, сударь, вы ощущаете божество? — настаивает какой-то бойкий пепельно-серый человечек.

— Конечно, недотепа, он его ощущает, — отвечает Поташман. — Наша Азия не может без этого!

— Ха! — вставляет Рике. — Твоя Азия ведет себя, как пожилые дамы после войны: делает короткую стрижку, рвет завещание и начинает ходить на танцы.

— Вы видите Будду, сударь? Вы можете сообщить нам какие-нибудь откровения? Мы напечатаем их без изъятий.

— Нам запрещено хвастать экстатическими видениями, — отвечает Жали.

— Но как же так? Если вы хотите спасти Запад, покажите ему Бога!

При этих словах в глазах Поташмана-младшего проскальзывает такая же дрожь, какая пробегает по ушам у зайца.

— Будда говорит, что человечество должно погибнуть, прежде чем Бог явит себя.

— Группа издания «Бог» полностью симпатизирует Шакьямуни. В свете сказанного, дорогой мой, вы поймете, в чем вся трудность: если вы будете приспосабливать буддизм к Западу, вы неминуемо впадете в теософию последнего…

— …которая так же соотносится с буддизмом, — сказал какой-то завитой барашек, — как слепки с оригиналами.

— …Или не приспосабливайте его, подайте его нам таким, каков он есть, и тогда вы, дорогой друг (простите, что говорю вам это), постоянно будете оказываться на грани фарса.

При этих словах Поташман указал пальцем на желтое одеяние Жали.

— Насмешки для меня — ничто, — отвечает тот. — Я оставил все. Я — «ушедший человек».

— Ушедший человек! Какие точные формулировки может найти наша Азия! — восклицает Поташман, в котором намек на кочевую жизнь пробудил наследственные инстинкты и он настроился на лирический лад. — А у Европы одни только «пришедшие люди». Пожалуйста, будемте друзьями, Жали! Я, знаете ли, хотя и белый, нисколько этим не горжусь!

— И вы неправы, — отвечает Жали.

Поташман поддается нервической потребности непременно быть любимым. Он наклоняется к Жали и гладит его.

— Вы знаете, наш Бергсон испытывает симпатию к буддизму, наш Эйнштейн, благодаря теории относительности, воссоединяется с ним. Нас ничто теперь не разделяет.

— Извини, Поташман, — вставляет Рике, — вспомни, что Шопенгауэр в еврейском характере, в его материалистическом оптимизме видел, и не без основания, живую антитезу буддистскому аскетизму и пессимизму.

— Фу ты! Я ведь крещеный! И то, что ты тут говоришь, чтобы меня задеть, меня никак не касается. Так будем друзьями?

— У меня был только один белый друг, и я потерял его, — отвечает Жали.

— Его имя?

Жали молчит. Поташман, томимый жаждой информации (этой родной сестры пропаганды) не отступается.

— Это был француз? Молодой? Который пожил на Востоке? Да?… Он умер?.. Вот глупец! Наверняка это Рено д’Экуэн, мой товарищ по руанскому лицею! Потрясающий тип… Чудовищно отчаянный… Приятной наружности… Созданный для наслаждения красивыми женщинами и красивыми идеями и по-глупому отправившийся гарцевать перед смертью!

У Жана-Клода Поташмана манера с таким чувством и убежденностью говорить о счастье и с таким отчаянием — о несчастье, что Жали, общаясь с ним, предпочитает избегать этих тем.

— Ах! Если подумать, что всех нас ожидает, — заключает Анжель.

— Да не говори ты об этаких вещах, типун тебе! — произносит, передергиваясь, Поташман, который свято верит в самоценность земной жизни, а по четвергам приносит с собой тонометр, чтобы после обеда каждый мог померить давление.

Жали чувствует, что вызывает любопытство у этих молодых людей, но у них нет никакого желания быть спасенными. Они разговаривают только об инстинкте, о Лотреамоне[40], об умопомешательствах, а потом издают тоненькие, прилизанные и пресные романы, выдержанные в худших французских традициях. Это — очаровательные маленькие эгоисты. Женщины, у которых они бывают, и те, вышедшие из простонародья, что являются подругами Анжели, более всего отвечают зову их сердца. Среди них — прекрасная сиделка Марго д’Амбли, владелица розовой книжной лавки Жанна Метраль, Гита Паскали из «Опера».

Жали больше не носит своего желтого одеяния. Зато почти каждый вечер он беседует с этими женщинами: польщенные его вниманием, они самозабвенно слушают его; узнав, что желтый цвет — это цвет париев, они ввели его в моду. Рощи Сен-Клу превратились в цветники из желтых нарциссов. С каждой Жали обращается ласково, по-доброму и даже галантно: «Подобно тому как пчела не наносит вреда цветам, сбирая с них нектар, мудрец умеет ходить по городу среди женщин».

Им всем очень любопытно узнать об особенностях «местного колорита». Когда Жали хочет толковать им об истоках страдания, они жадно просят:

— Расскажите нам лучше про «Камасутру».